Южный Календарь (повесть и рассказы)

– Ты пей, не стесняйся, – приговаривал Лесик, тяжело, похмельно дыша. – Тут этого добра, как водорослей. Чего на него смотреть-то? Наливай да пей.

Бухта тихонько посапывала в балконную дверь, к берегу с далеких кораблей бежали отражения утлых иллюминаторов и мачтовых сигналов. Мы пили, и Лесик рассказывал, какие доступные здесь девушки, и что именно надо совершить, чтобы добиться их расположения. Утром он заговорил со мною, стоя в дверях.

– Заколебался я, старичок, – промямлил он не слишком убедительно, – ну их к черту. Когда этот лес придет? Сидеть тут, ждать, – лицо его покривилось, – а махну-ка я в Геленджик на денек-другой, там у меня знакомые. Может, со мной?

Я помотал головой и прикрыл ее одеялом.

Только он испарился, зазвонил междугородний.

– Лес приехал, оформлять надо срочно, – сказали мне сердитым строгим голосом.

– Это не Лесик, – ответил я.

– Так скажите Лесику, чтобы в порт ехал срочно, прямо сейчас.

– Нет Лесика.

– Так позовите его, – гневно задрожал голос, и я вспомнил своего комбата, его загривок, наливавшийся свирепой краснотой, устаревшие кавалерийские усы и любовь к порядку – как он его понимал.

– Где я его найду?

– Вы что, спятили? Игорь Ильич голову вам открутит, – пообещал сердитый голос. – Лес приехал, можете понять?

– Лес приехал, – сказал я, раздражаясь, – а Лесик ваш уехал.

– А вы найдите, – приказал голос. – Чем вы там занимаетесь?

Я положил трубку. Однако через минут пять телефон опять изошел междугородним зуммером, как мне почудилось, еще более настойчиво и грозно.

– Будет скандал, – сказала трубка тем же голосом.

– Послушайте, нет его.

– Вот поэтому он и будет, – уточнил мой корреспондент изменившимся тоном, как будто начиная что-то понимать, и эдак печально, обреченно, так что я даже почувствовал себя виноватым.

На балконе давно возились солнечные лучи. Пирс лежал в гладкой воде, как шоколадный батончик на скатерти. Детская коляска дремала на самом его краю, и если бы не серая хламида цементоносных склонов, если б не чайки, планирующие над бухтой, я принял бы пейзаж за вырезку из игрушечного журнала «Наташа».

Днями я болтался по набережной, разглядывал корабли, белые рубки, потеки ржавчины по соленым бортам, разбирал их чудесные, задиристые названия, и щурил глаза, когда лимонная сыпь солнца покрывала поверхность студенистой воды, или сидел на скамейке и следил за выходом из бухты, где на границе открытой воды между молами болтался косой треугольник виндсерфинга, одинокий, как лермонтовский парус.

«Мне только одно не нравится, то что ты нигде не работаешь», – говорила она и лукаво щурилась, а я действительно нигде не работал.

Сеял дождь, и я осторожно целовал ее, стоя на мокром, жирно блестящем молу. Луна озирала свою ойкумену, скользя над точеным профилем вершин, ныряя в тучах, как утка в высокой волне, и то высвечивала их рваные края, то осыпалась на поверхность воды пригоршнями продолговато-раздельных бликов.

Прибрежные кафе – безгласные лирики, поверенные нашей незрелой философии – закрывались одно за другим.

«Утонуть можно», – предупреждала она мои взгляды, с помощью которых я намеревался постичь свои намерения.

«Я плаваю, как рыба».

«Как рыба ты не можешь плавать, нет, не можешь», – отвечала она так серьезно, что я обожал эту наивную серьезность, словно бы бросавшую швартовый к причалу детства.

В безоконном тупике коридора, закутавшись в мохеровую кофту, дремала портье и оглядела нас близоруко, укоризненно.

– Горячей воды нет, – почему-то предупредила она, вручая ключ, хлипко соединенный с деревянной грушей брелка.

Войдя в номер, мы как-то обреченно стали раздеваться, не прибегая к сомнительному посредничеству электричества.

– Холодно, правда? – молвила она и натянула до подбородка тонкое казенное одеяло, но я успел заметить нижнее белье, такое детское, что напомнило мне ту девочку из Филевского парка, великодушно разламывавшую коржик, а коржик был похож на «солнушко», – так, по крайней мере, это слово тогда у нее выходило.

Желтая полоса коридорного света стояла под дверью, как соглядатай. «Что-то надо делать», – думал я обреченно, и ничего не делал.

– Холодно, – еще раз тихонько проговорила она.

– Угу, – согласился я угрюмо, поглядел, отвернув штору, на переливы городских огней на черных склонах, вернулся к себе в номер и напился до беспамятства шампанским, которым в чаянии своего парохода пробавлялся Лесик. Жизнь моя погублена, думал я; любовь, счастье – все пропало. Лесику я оставил записку, где прямо и процитировал обещание Ивана Ильича. В Анапе в аэропорту с кем-то случился эпилептический припадок.

– Голову держите ему, – тонко кричал через головы какой-то мужчина из очереди, не покидая, впрочем, своего места возле касс. – Голову поднимите.

Однако все обошлось, явились дежурные врачи, и снова потекла жизнь, не отягченная агониями и непрошеными обострениями своих хронических заболеваний.

Наши встречи продолжились и будут длится: изредка, но с многозначительным постоянством. Наверное, нам просто интересно поглядеть друг на друга. Время останавливается во время этих встреч. Что это я сказал? Но это так и есть. Мы едем куда-нибудь под крышу, вяло перебрасываемся новостями, свои состояния описываем подробно и искренне, и если молчим, то думаем об одном.

То, что остается от этих встреч, походит на лаконичные сообщения пейджера.

«Саша пошел», «Саша пошел в первый класс», «Саша пошел в класс», «Сложно дружить с красивыми женщинами», «Саша пришел из армии».

И по-прежнему летом, непременно в июле, я езжу в деревню на две недели. Там, при свете лампы, поставленной на веранде, я читаю ночами книги, которые привожу с собой, и, как и десять лет назад, плохо запоминаю прочитанное.

А утром на качелях, привязанных к ветке разросшейся яблони, качается соседская девочка. Они, эти девочки, вырастают одна за одной, но качели редко стоят на месте, и только ветка натруженно колеблется и выносит забавы детства с отрешенным смирением старости.

Одним краем деревня упирается в полотно железной дороги. И тогда я думаю, что ясным днем рельсы нестерпимо блещут на солнце, а в нежной ночной темноте в провалах посадок тянутся перфорацией желтых окон составы, несущие пыль далеких азиатских степей.

Я представляю, как идет поезд в полях, коротко гудит перед мостом, и как меняется глуховатый звук состава, когда вагоны по очереди въезжают на мост, как будто последовательно проживают звонкую, мгновенную жизнь над головокружительной бездной. Хотя, конечно, какая уж там бездна. А под мостом в заводи среди кувшинок, осоки и русалки, укрытые по грудь зеленой водой, нежатся в лучах луны, и свет ее, как прохладные слезы, стоит в их глазах и делается от этого еще холодней и волшебней. И скорбят они, наверное, о всех, кто чувствует равнодушный ритм земли, – так я думаю. И тогда жизнь кажется мне похожей на поезд, идущий по расписанию, и сойти с него невозможно и страшно, и еще страшнее прыгать в темноту, во мрак белесых полей.