Южный комфорт
Шрифт:
– Поворачиваем!
– весело закричал Нечиталюк.
– Ироплан прибывает в иропорт! Сейчас мы с тобой, Федя, культурно отдохнем!
– Поздно, - сказал Твердохлеб.
– Боишься, что ресторан закрыт? Для меня никогда не поздно!
– Вообще поздно, - сказал Твердохлеб и замолк до самого аэропорта.
Молчал и тогда, когда ставили машину, когда пробирались между полусонными пассажирами, когда слонялись на втором этаже у закрытых дверей. Нечиталюк куда-то исчез, долго пропадал, потом за одной закрытой дверью вспыхнул свет, раздвинулись складки плотной ткани, чей-то глаз нашел фигуру Твердохлеба, чей-то палец поманил его...
– Ну, что я говорил!
– встретил его Нечиталюк, потирая руки. Устраивайся вот тут, выбирай, что выпить, что закусить, теперь можем хоть до утра...
– Не хочется ничего, - сказал Твердохлеб.
– А мы через "не хочется"!
– подмигнул Нечиталюк смуглой официантке, незаметно возникшей у них за спинами.
– Сделаем так, - вслух думал Нечиталюк.
– Предоставим начальству право проявить инициативу. Все уже закрыто, плиты погашены, рабочий день закончен. Не станем нарушать
Официантка так же незаметно исчезла, Твердохлеб даже засомневался: была ли она здесь вообще? Смотрел туда, где она только что стояла, не в состоянии оторвать взгляд. Мальвину напомнила, что ли. Но какое это имеет значение?
Нечиталюк перехватил взгляд Твердохлеба.
– Хочешь, я тебе ее организую?
– Не будь циником.
– Она же так и стрижет глазами! Не каждый день здесь ребята из прокуратуры!
– А ты уже разболтался?
– Нужно ведь было создать впечатление? Я им сказал, что до утра должны сидеть в ресторане, потому что следим за международным преступником. Спешить же нам некуда! А эта девушка... На твоем месте, после того как эта твоя змея, да каждый бы муж... Как это мы в школе когда-то учили: "Будешь мне знать, когда я тебе повешусь!" Ну, до сих пор помню!
– Не следует так о литературе, - осуждающе заметил Твердохлеб.
– А как же следует? Я применяю ее в мирных целях.
– Литературу нужно уважать, может быть, больше всего.
– Это почему же?
– Как тебе сказать?
– Твердохлеб немного подумал.
– Хотя бы потому, что она беззащитна. Нам дает все, а требовать от нас не может ничего. Но, несмотря на свою беззащитность, она оказывается удивительно стойкой. Скажем, в наше время все в мире поддается упрощению: дома, в которых мы живем; транспортные средства, при помощи которых мы передвигаемся; одежда, которую носим; фонари, которыми освещаем свои ночи. Литература не подчинилась упрощениям - напротив, она усложняется, становится богаче, как и человеческий дух в его самых высоких проявлениях.
– Ну, закрутил!
– поцокал языком Нечиталюк, помогая официантке размещать на столике тарелочки с закуской, бутылки, бокалы.
– Извини, - когда они остались одни, тихо промолвил Твердохлеб.
– Я, кажется, говорю совсем не то.
– А когда мы говорим то и кто говорит?
– наклонился к нему Нечиталюк. Все хотят слышать только приятное, а правда ли это, истина ли - это никого не касается. Выпьем немного?
– Ты же за рулем.
– До утра далеко.
– Все равно я с тобой не сяду. Это преступление. Поеду автобусом.
– Ага! И совершишь двойное преступление! Ну, до утра далеко. Выпьем, чтобы дома не тужили! Алкоголь - залог дружбы.
Водка была теплой и вкатилась в желудок, словно напалм. Твердохлеб скривился, брезгливо отодвинув от себя рюмку.
– Да ты закусывай, закусывай!
– смачно обсасывая хвост селедки, посоветовал Нечиталюк.
– Огурчик вот, луковичка, селедочка, колбаска.
– Не хочется.
– Может, еще по одной?
– Пей сам, если хочешь.
– Кто ж ее хочет, такую горькую, - так нужно же!
– Нечиталюк опрокинул еще одну рюмку и вовсю заработал челюстями.
– Я тебе обещал о моих приключениях... О том, чего и Савочка не слышал никогда... А почему не слышал? Потому что я не рассказывал. А почему не рассказывал? Ситуация. То мы были в дружбе с китайцами, "Москва - Пекин", "Москва - Пекин", музыка Мурадели, а то рассорились, - и ни тогда, ни потом никак я не мог рассказать, потому что у меня оно все связано как раз с китайцами... Ты помнишь нашего декана с юридического? Такого пузатого? Ты еще застал его, он там просидел полвека. Вьедливый был - ужас! Умирает Сталин, в университете перепуг и суета, в актовом зале портрет вождя, знамена, венки, траур, почетный караул. Ну, на видном месте профессура, доцентура, старшекурсники, а нас, первокурсников, запихнули по углам, я оказался где-то за окнами, обо мне забыли, никто не прислал замены, стоял я, стоял да и задремал, поскольку по ночам студент не спит если не из-за науки, то из-за девчат, а днем только думает, где бы минут шестьсот покемарить. Ну, только я задремал, наш пузатый тут как тут. Что такое? Сон на посту? Позор! С какого курса? Как фамилия? Считайте, что вы уже не студент. Завтра будет приказ. Видел такого? Всенародный траур на него не действует. Ну, куда мне? Плюнул я на все, одолжил у ребят деньжат на вокзал - и к кассам. Думаю: пострадал за товарища Сталина, так хоть докажу всем этим пузатым, что не они его любили, а я, рвану в Москву на похороны! Туда-сюда - билетов никаких. И поезда в Москву не идут, и пешком не доберешься - не пустят! Ну, ситуация! А тут какой-то международный поезд! Я к одному вагону, к другому - стоят проводники на ступеньках и каблуками в зубы тычут. Хоть убейся! Пока не наскочил на проводницу. Такая симпатичная деваха, я ей - морг, она и пустила меня в вагон, только предупредила, чтобы на ходу я перебрался в другой вагон, а то ей нагорит. Прошмыгал я тогда по всем вагонам всю ночь. А наутро - стоп. В Москву и международный не пропускают. Километров за сорок стал поезд и стоит. А мороз, а снег - конец света. Пешком, говорят, тоже не пускают, заставы на всех дорогах. Так что ни по шпалам, ни по шоссе. Думаю: а если напрямик? У нас же дома только прямиком и ходят. Подыскал я еще двух парней - рванули. Рыскали по снегу целый день, к вечеру добрались до столицы, а там вылавливают нашего брата не только на дорогах, а всюду! Ну, я прорвался - и в центр. Снова пешочком, потому что никакой транспорт в центр не пускают. И пробирался-то вслепую, поскольку сроду в Москве не был. Это меня и спасло, потому что ловили людей нормальных, а я пер в Колонный зал как малахольный. Снова нашлись у меня кореши - один москвич, другой тверской. Москвич и провел нас. Дворами, подвалами, через какие-то
– и пристроился к колонне, которая продвигается к Колонному залу. Тишина, торжественность, траур, слезы. Я тоже надул щеки, скривился, опустил голову, свесил руки, подошвами по асфальту шурх-шурх, а сам жду - вот прибегут солдаты и выдернут меня из колонны как репку. Но вроде никто не трогает. Глянул я украдкой туда и сюда, а я - с китайцами! Вскочил просто в середину их делегации, теперь иду с ними - то ли переводчик, то ли сопровождающий, то ли кто его знает! И китайцы идут себе, не обращают на меня никакого внимания, грустные, тихие, убитые горем, а больше всех горюет тот, что рядом со мной. Маленький такой, худенький и плачет так горько, аж слезы по щекам льются - и на воротник из какого-то рыжего меха, и на пальто. Никогда не видел я, чтобы так лились слезы у мужчины. Ну, идем потихоньку дальше, китайчик этот плачет еще горше и тут вдруг замечает меня и как стукнет кулаком под бок. Я подумал, что он хочет, чтобы и я заплакал. Ну, скривился еще больше, показываю ему, как я горюю. А он меня еще больнее как врежет! А слезами заливается, словно малое дитя. Вижу: нужно давать деру. А куда? Все идут один в один, с обеих сторон охрана, никто никуда, где идешь, там и иди, куда тебя поставили, там и стой. Я чуть в сторону - китайчик за мной. Я отстаю - и он отстает. Я вперед - и он вперед. И плачет же, плачет и бьет меня, как барабан. А кулачата у него будто из железа! Я уже ему и "Москва - Пекин" попытался напеть - лупит меня еще и покрикивает что-то по-своему. Видимо, выгоняет из своего строя, в общем, непонятно что... Ребята наши из охраны так и сверлят меня глазами, а в китайскую шеренгу, видать, права не имеют... А китайчик плачет и бьет меня, плачет и бьет. Уже мы и в Колонный зал вошли, уже на второй этаж поднялись, откуда сделали проход к гробу товарища Сталина, а китайчик бьет меня и на первом этаже, и на втором. Может, думаю, хоть возле товарища Сталина не будет бить. Где там! Как увидел он нашего мертвого вождя вблизи, глянул на него в гробу, в его мундире простом, с реденькими усами и к тому же немного поклеванного оспою, так словно бы осатанел. Стал молотить меня обеими руками, плачет, бормочет что-то и молотит меня как цепами. А все смотрят и думают: вот переживает человек, вот уж какое у него сердце... Ну, а у меня синяки на боках две недели не сходили.
Зато уж как приехал, так пузатый декан сам прибежал с извинениями... Да об этом ты знаешь. Как били меня - этого еще никому никогда...
– Мало тебя били!
– сказал Твердохлеб.
– Да ты что? Как это - мало?
– Бил один китайчик, а нужно - чтобы жизнь била. Тогда бы ты не был таким счастливчиком. А то - как Савочка. После того как вы меня толкнули на профессора Кострицу, смотреть на вас не хочется.
– Ну, старик! Ну зачем? Какой-то там эпизод, а ты...
– Эпизод? Ты же там был. Один вопрос - и уже все ясно. Обвинения безосновательные, нелепые, преступные. У Кострицы абсолютное алиби.
– Алиби относительно смерти жены Масляка, но не в отношении взятки. Ты можешь мне доказать, что Кострица не берет взятки?
– А ты можешь доказать, что не берешь?
– Я?
– Ты.
– Старик, я же советник юстиции.
– Но тебя можно обвинить точнехонько так, как профессора Кострицу. Ты вот только что взял взятку. Взятку за должность, за звание, за служебное положение. Тебя пустили в закрытый ресторан, поят, кормят, холопотствуют перед тобой. Вот и взятка. Угодничеством и раболепием.
Нечиталюк смотрел на Твердохлеба со смешанным чувством опаски, удивления и даже уважения. Он молча пододвинул налитую рюмку Твердохлебу, и тот так же молча, очевидно, не думая, зачем он это делает, выпил. Нечиталюк облегченно вздохнул:
– Пьешь - значит, человек нормальный. А то я уже испугался. Старик, так нельзя. Я же старше тебя, а Савочка еще старше. Старость нужно уважать. Это записано везде.
– Возраст не причина для несправедливости.
Нечиталюк испуганно замахал на Твердохлеба руками.
– Старик, я тебе этого не говорил!
– Да не ты - я сказал тебе. И самому Савочке скажу!
– Савочки ты не увидишь.
– Я знаю: ускользнет. Он всегда ускальзывает. Тогда слушай хоть ты. Может, когда-нибудь наберешься мужества и внесешь в его уважаемые уши то, что нужно.
Нечиталюк быстренько опрокинул рюмку, с хрустом заев огурчиком, потер ладони.
– У нас с ним разговор односторонний: сверху - вниз. Я способен быть только подчиненным, потому и держусь. А держусь, чтобы защищать всех вас. Ибо придет какой-нибудь Луноход - съест живьем и без соли. Стою как скала. Великая китайская стена. Змеиные валы. Все удары на себя. Простым людям Савочку употреблять большими дозами вредно. Его можно выносить только тогда, когда он порхает где-то в высших сферах или черт его маму знает где. Я человек добрый и пропускаю к вам одну только доброту Савочки. Зло задерживаю, как фильтр. Старик, все мы смертны. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на озлобление. Если хочешь, ты для меня был образцом, идеалом доброты. А тут зацепился за этих ученых - и на тебе, вдруг какое-то затемнение! Плюнь! Давай лучше выпьем и все забудем!
– До сих пор я был слепым, - вздохнул Твердохлеб.
– Слепым и глупым! Думаешь, почему Савочка толкнул нас на это высосанное из пальца дело с учеными? Ну да! Я случайно узнал, что Кострица вроде бы ждет присвоения Героя Труда. Не знаю, как это делается, но знаю, что существуют какие-то мудрые государственные нормы, какая-то высшая сдержанность, и когда один ученый получает такое звание, то другие должны еще подождать. Допустим, что кроме Кострицы были еще претенденты (а они всегда есть!) и кто-то из них решил как-то дискредитировать профессора, а тут как раз произошло несчастье с женой Масляка, - его и толкнули написать заявление. Состояние у него такое, что человек способен на все.