Южный Крест

– А кто хочет еще чаю?!

Послышался смех. Оля встала и вышла из комнаты, а Ирка, не моргнув и глазом, воскликнула пылко, даже привскочив со стула:

– Николай Николаевич, а что это за история вышла с вашим родственником Тропишиным? Мне тут Галина Львовна по телефону так сумбурно объясняла-объясняла, я ничего не поняла. А мне страсть как любопытно!
– она многозначительно обвела всех взглядом, довольная, что смогла завладеть всеобщим вниманием, к тому же так ловко переменив тему.

Все встрепенулись, а Николай Николаевич нахмурился, но, приосанившись, начал:

– Расскажу вам новогоднюю сказочку, перед тем как вы пойдете спать, хе-хе. Я прожил тут почти всю жизнь, и мой троюродный брат тоже осел в Австралии. Живет здесь с семьей, на хорошем счету всегда был, солидный человек. Несколько месяцев назад он бумаги с работы взял домой - поработать, он так делал и раньше. Да и все сотрудники часто работают дома дополнительно, чтобы перед начальством выслужиться. Время свое личное тратят. И вот, после семнадцати лет работы в этой компании его обвинили, что он - русский шпион и бумаги брал домой, чтобы в Россию пересылать. И не только у него дома, а и у меня!

– мы с женой весь дом обшарили - нашли подслушивающие устройства! Весь потолок в шнурах и проволоке был под настилом. Это почему же такое? А потому, что мы русские, вот почему! Я тогда не вынес и статью в газету поместил. В общем, осрамили нас всех. Мне брат говорит, мы с ними семнадцать лет за руку здоровались, домами дружили, а, теперь, говорит, опозорили меня на весь город, в газете написали имя мое. А мне здесь жить! И суд, говорит, еще не кончился, а все уже пальцами показывают: опять полно у нас русских шпионов!

– Волки позорные!
– выдохнул кто-то.

Вспыхнула и погасла в подсвечнике последняя свеча, осветив задумавшиеся, утомленные лица. Ночь безнадежно сгорала, испепеляя хлопушки, шарики, бенгальские огни: шелуху, блеснувшую элегантым нарядом богача, взятого напрокат в захудалой лавке. Праздника нет, костюм оказался дешевкой, и надо приниматься жить. Тишина повисла в гостиной.

– Я чувствовала что-то такое, но не понимала, в чем дело, - сказала Ирка тихо.

– Нормальная страна. Деньги есть и дом купить можно, а что еще человеку надо!
– изрек Саша.

– Мне иногда домой хочется...
– Ирка от рассказа Николая Николаевича неожиданно для себя опечалилась.
– Я давно здесь живу, а все какое-то... чужое.

– Плохое?

– Да нет... Именно не плохое - все хорошее, - она скривила мордочку, а - чужое.

Николай Николаевич кивнул головой.

– Я прожил здесь жизнь и скажу, что ваше поколение - везунчики. Двадцать лет назад на улице били в лицо, услышав не английскую речь. Я сам был свидетелем. Да и много чему я был свидетелем, - прибавил он, нехорошо меняясь в лице.

Неожиданно Анжела громко рассмеялась:

– Интересно, что бы ответили на это русские правозащитники - лауреаты премий. Есть такие новые в России иконы. Вот потеха! Им теперь надо не в России - на Западе объединяться и русских защищать!

– А в России не поверят...
– заметила Света.

– Западная демократия существует для всех, - сказал Вадим, - но на деле у нее одно качество для своих, а другое для чужих - двойной стандарт!

Шустер скривился. Многие отвернулись.

Вадим вышел в сад, где курила Лена.

– Где Динка?
– спросил он.

– Спит. Я наверху ее уложила.

Вадим порылся в кармане.

– Вот ключи: разложи сиденье в машине, я принесу ее сейчас.

– Ты что, домой собрался?

– Конечно.

– Вот так всегда!..
– протянула Лена разочарованным голосом.
– В кои-то веки из дома вырвались, и вот - конец празднику!

– Что же тебе интересно здесь?
– печально спросил он.

– Да все! Отличная компания. Ученые, художница, торговый атташе - тебе мало?! Ты всегда недоволен! Лучше вернуться в Россию, зажить с мамочкой в лесу и рассматривать чужую мазню на своих стенах?
– сказала Лена с негодованием.

– Все. Я устал. Хочу остаться один. Один!

– Ах, один!
– вскинулась Лена, ища ссоры.
– Ты серьезно?

В глазах ее ходили волны, появилась какая-то глубокая решимость, отчего она вся подобралась и осунулась.

– Kонечно нет. Надо... подумать. Побыть одному.

– А я серьезно! Мне все надоело, все, все!

– Что происходит?! Ты мучаешься и меня мучаешь!
– неистово закричал Вадим и, вскочив с земли, сделал попытку обнять жену, но она вырвалась и отвернулась.
– Лена, я хочу видеть твои глаза: когда же мы поймем друг друга?! В России мы измучились вместе ужасно!..
– вырвалось у него.

Рывком оглянувшись, Лена с минуту исступленно вглядывалась в лицо мужа, как будто в недоумении.

– Ты, оказывается, измучился со мной!

– Слушай!
– Вадим оробел, увидев ее лицо, но стараясь говорить успокаивающим тоном, сказал: - Мы здесь больше двух лет и что же? Сначала тебе понравилась страна, все было увлекательно. Я видел что ты повеселела, оттаяла, и наши отношения наладились, ведь правда? А последний год мы опять живем, как чужие.

– Опять спать!
– вскричала она, рассмеявшись неестественно и немного истерично.
– - Ты вообще, кроме постели, ни о чем думать не в состоянии!

– Да побойся Бога!
– воскликнул Вадим.
– Это никогда для меня не было главным! Но я чувствую, я знаю, ты не любишь меня!

– Да ничего подобного! У меня была тошнота...
– заметалась она, - этот транспорт, ты помнишь... я дико уставала!

Он напряженно ждал, а она замолчала, потом подняла сведенное судорогой лицо и вдруг словно выплюнула:

– Если есть что-нибудь в этом мире, что я ненавижу, так это грязные сучьи игры! Не выношу, когда ты лезешь ко мне с этим! И никогда, слышишь, идиот, не смей задавать этого вопроса!
– завопила она вне себя от бешенства и ринулась к дому, но не добежала, а, передумав, бросилась к машине, села в нее и, крикнув Вадиму: "Я - домой! Сам доберешься!", - прижала стартер и вылетела со двора.

Вадим подошел к открытой двери на веранду, взглянул на осыпанный стеклянными брызгами праздничный стол и нарядных людей, но вовнутрь не вошел, а оглянулся вокруг.

Дом по самую глубину трубы опустился в густой мрак, населенной ночной, тайной и пугающей жизнью. Чернота перевалила в распахнутые окна. Мохнатые ночные тени, задрожав веками, приоткрыли серые глаза и осторожно прислушались.

Стол, такой нарядный недавно, погас, осунулся, скорбя о разорении, незаметно растеряв невозмутимо-плотскую, пышную красоту. Эти вазы, фрукты, цветы! Золото и бордо, хрустальное позвякивание в праздничной, в вечной жажде! Тонкая, нарастающая печаль... Ах, эти вазы, фрукты, цветы... и только усталость и сомнение... Нет, нет, еще не все пропало! Мы здесь, мы пируем, наша плоть жива и рвется вверх. В этом мощь: наверное Богу все равно, чего больше в нас - физического или духовного.

Но цветы увяли, стол высосан, как белая кость, стеклянная ваза неудержимо возвращается в песок, а от сочных фруктов осталась горстка сухих косточек - крошечных зерен неизменно и неудержимо наступающих новых пиров...

Но день погиб, навечно, навсегда погиб. Лодочкой, качаясь, он взмывает в небеса, скользит, плывет по бусинам минут, как фарфоровая безделка, но быстро и страшно покрываясь узором распада, чернотой заливая борта. Умер рассвет и умер закат, умер свет!
– невозможный, неудержимый, летучий, как страсть, как случайные надежды, как могучий и жаркий крик последней секунды перед мраком, последний невыносимый зов - как вся жизнь что, лопаясь, звенит в этом проклятом крике! Сейчас, сейчас упадет Тьма!