Южный узел

Грейг довольно заухмылялся.

— Крестьяне едят мясо только по праздникам. Я ввёл на флоте ежедневный мясной рацион. Вот и вся хитрость. А что до сухопутных, то они и лошадь на горбу поднимут. Здешние поселяне упорны и привычны к тяжёлой работе. Смогут наши по двадцать часов в день рыть траншеи? А эти роют. Едят сухари с солью и нахваливают.

— Вы хотите меня запугать?

— Я хочу сказать, что у всего свои преимущества. Чего бы я достиг в британском флоте? Максимум капитанского чина. Адмиралтейство? Не смешите. Как тут говорят: со свиным рылом в калашный ряд. И не потому что я плох. Напротив, очень хорош. — Спорить не приходилось. Грейг знал себе цену. Но дома таких, как он… — Я хорош, — уверенно повторил адмирал. — Однако только здесь могу это показать.

Ещё больше Джеймс был обескуражен, когда корвет «Поспешный» доставил на флагман капитана «Рафаила» и побывавших в плену офицеров. Стройников выглядел красивым, печальным и довольно мужественным на вид человеком. Он держался просто и в каждом движении обнаруживал полное понимание своей участи. Его называли предателем. Он не оправдывался.

— Ваше счастье, — сказал ему адмирал, — что я не хочу вашей встречи с государем. Отправитесь прямо в Севастополь, где назначен суд. Хотя, по мне, — Грейг помедлил, — незачем и огород городить. Сгодится любая рея.

Стройников промолчал. Не найдя в себе твёрдости в критический момент, он проявлял её сейчас, ежеминутно наказываемый нескрываемым презрением товарищей.

— Не дай вам Бог, — тихо произнёс несчастный, — когда-нибудь встать перед подобным выбором. А государь… и он человек. Не дай и ему Бог.

Алексея Самойловича чуть удар не хватил от подобной наглости.

— Ещё ораторствует! Увести! — взвыл адмирал. — Русский моряк! На Чёрном море! Спустил флаг! Перед турками!

Александер метнул на Грейга быстрый взгляд и по выражению лица командующего понял: тот просто не принимает случившегося. Всей своей деревянной внешностью. Всеми кишками. Всем нутром. Быстро же они завели традиции!

* * *

На следующий день Александр Христофорович посетил императорскую семью за завтраком. В саду, где было больше деревьев, чем тени, Шарлотта разливала чай и щебетала соловьём. Было видно, что для неё всё состоялось. Его величество сидел за столом в белой рубашке, вольно расстёгнутой на вороте, отражался в медном самоваре и источал благоволение. Откуда что взялось? Куда что девалось?

— Я принял решение, — сказал он. — Насчёт негодяев с «Рафаила».

Бенкендорф испугался за императрицу: услышит о казни, начнётся припадок. Ну, можно ли так рисковать?

— Их помилуют, — сообщил Никс, выхватив из конфитюра вишенку на длинной ветке. — Разжалуют в матросы и только.

Тут уж Александр Христофорович не мог быть доволен. Подобная мягкость в наказании дурно скажется на остальных экипажах.

— Если матросы увидят, что за сдачу корабля ничего не будет, — осторожно начал он, — чем мы гарантированы от бунтов?

— Есть одно уточнение, — император выплюнул косточку в кулак и примерился, в какое бы дерево её влепить. — Именным указом я запрещу всей команде вступать в брак и иметь законных детей. Незачем плодить предателей.

Так умел только он.

Ангелу бы подобное даже в голову не пришло. Но Никс искренне был уверен, что единственным счастьем на земле является семья. Он сузил для команды «Рафаила» родину до дома и отнял малое у тех, кто отказался от большого.

— Вы находите это слишком?

* * *

С самого начала похода в императорской семье царил подозрительный мир. Возможно, государь и увёз жену из столицы, чтобы спокойно, не на виду, разобраться с наболевшим?

Решение было прямым следствием придирчивого знакомства с особой коллекцией Эрмитажа.

— Будет хорошо, если хотя бы часть конвертов запечатают, — сказал Никс директору Академии художеств. — Я позволяю ученикам и пансионерам знакомиться с работами великих мастеров. Рубенса не упрячешь. Но признать сие особым видом искусства… Считайте меня диким, отсталым, старомодным…

Он не стал ни договаривать, ни додумывать. Зато вечером на малом выходе, где не присутствовала императрица, государь оглядел зал, точно пересчитал дам по головам, и остановился на медных кудрях графини Закревской.

Все опешили, когда бесстыдная Аграфена пошла вперёд на довольно-таки деловитый щелчок царских пальцев. Бенкендорф, тот просто готов был сесть мимо дивана. А они… с ног сбились. Министр двора укатал Урусову. Орлов, как коршун, пал на Влодек. Даже Чернышёв, которому сроду ничего не говорили, подчинившись общему ажиотажу, спикировал на Строганову, но тут же отлетел — язвительная, кусачая особа.

И вот Аграфена, о которой никто ни сном ни духом, идёт по паркету прямо к государю. Тот берёт её за кончики пальцев и, нимало не смущаясь, уводит во внутренние покои.

Дерзость позволяла Закревской сохранять лицо и ничему не удивляться. Но приглашение было неожиданностью, и сию секунду она думала только о том, что, надевая туфельку, почувствовала характерный обрыв нити на большом пальце. Но махнула рукой. Кто под платьем видит? Однако показаться перед императором со спущенной петлёй на шёлковом чулке — такого унижения графиня не пережила бы: «Завтра же приму яд!»

Никс провёл менаду в дальние комнаты за Эрмитажной галереей. Когда-то у бабушки был здесь будуар, и мебель оставалась ещё старомодной — громоздкой, раззолочённой, гнутой и далёкой от элегантности.

— Сударыня, — император хмуро глядел на гостью. — До меня дошли слухи, что вы отличаетесь непохвальным поведением.

Аграфена вскинула гордую, увенчанную жемчужными нитями голову.

— Это так. — Она не собиралась смущаться и с неподдельным интересом смотрела на мужчину, который был одного роста с ней.

— Прошу вас взглянуть, — Никс указал на малахитовый стол, где лежала пачка шёлковых китайских акварелей. — Это вымысел художника или подобное возможно?

Аграфену чуть смешил его серьёзный тон. Но она повиновалась. Пухлая белая ручка перевернула несколько картинок.

— Вряд ли понадобится столько цветов и раскиданной материи. В остальном довольно правдоподобно. — Она кинула выразительный взгляд на диван. Наудачу, довольно большой. Старушка Екатерина знала толк в мебели.

— Достаточно одного урока?

— Как пойдёт.

Пошло, как в манеже. Аграфена чувствовала себя лошадью. С ней обращались очень осторожно. Ни грубого слова. Ни понукания. В какой-то момент графиня до обидного ясно поняла: она сама не нужна. Нужно её «непохвальное поведение». Захотелось расплакаться. Любовник и был, и не был с ней.