Южный узел

Лиза поселилась в особняке Ольги Нарышкиной. Считала свояченицу подругой. Та не возражала. Напротив, поддерживала иллюзию. А сама незаметно вбивала клин между наместником и его женой. Обращала внимание графини на всякую неловкость или нервозность со стороны Михаила. Ему же, когда бывал в городе, смешком рассказывала о том, кто ухаживал за супругой. Особенно неприятно было выслушивать это об Александре Раевском, бывшем адъютанте Воронцова, кузене Елизаветы Ксаверьевны, близком друге её семьи… И пора бы указать на дверь, да не выгонишь.

— Говорят, Александр Николаевич вновь приехал? — Дамы вертелись перед большим круглым зеркалом в красноватой деревянной раме, закреплённой на двух пиках, как на спицах. — Странно, что он не в армии и не просится.

Лиза нахмурилась. Ей вовсе не нравилось присутствие кузена в Одессе в тот момент, когда муж находился далеко, и все её поступки — она предвидела — будут ему перетолкованы в самом дурном смысле.

— Зачем он пожаловал?

Ольга беспечно закинула голову в тюрбане с муаровыми цветами.

— Кинуться в ноги государю, просить новой службы. Ведь многие, кто прошёл по делу 14-го, прощены и возвращены в полки.

— Нет, — графиня задумчиво покачала головой. — Я его знаю, он служить не станет. Не может перенести над собой начальников.

— А начальниц? — Нарышкина лукаво заулыбалась. На полосатом диване корешком вверх валялся парижский журнал «Галатея», куда она поминутно заглядывала. — Это нестерпимо! В моде зигзаги, а мы все в цветах! Только платье успеет до нас дойти, как уже состарилось!

Лиза тоже перелистала несколько страниц.

— И на тюрбаны гонения. Ограничимся перьями.

Издание было прислано из лавки вместе с туалетами. Однако дамы подвергли критике каждую «новинку». На их лицах ясно читалось отчаяние.

— Нам не в чем выйти, когда государь объявит бал!

То, что объявит, не подлежало сомнению. Её величество слишком любит танцевать и чувствует себя после морских купаний гораздо лучше прежнего.

Ольга ворохом собрала туалеты и без всякого почтения всучила юной итальянке, привёзшей товар.

— Вот эти два ещё туда-сюда, и то если мы постараемся.

Девушка пыталась возражать, но её выставили за дверь. Какая наглость!

Были избраны наряды холодноватых стальных оттенков с рукавами — бараньими ножками и с покрывающими их отлогими воротниками.

— Думаю, мы всех затмим, — решила прекрасная егоза, беря графиню под руку.

— Даже петербургских дам.

— В особенности петербургских.

Обе засмеялись. Им впору было дружить, если бы Ольга не строила завоевательных планов. Она напоминала суетливую птичку: нижняя губка подобрана, маленькое тельце поминутно колышется, как огонёк свечи в шандале. Лиза чуть завидовала её стройности. Сама она округлилась и достигла того состояния, когда уже никто не скажет о даме: «молоденькая», но употребит слово «моложавая».

* * *

Тем не менее любили именно её. Нет, Ольгу тоже. Вон полицмейстер граф Пален перед отъездом в действующую армию пал на колени, умолял бежать с ним. А всего-то два раза поговорили…

Но Лизу — Лизу держали глубоко в сердце. Четыре года прошло, а Пушкин всё пишет элегии — будто встрепенётся среди рассеянностей жизни, вспомнит забытый идеал и снова с головой нырнёт в очередные дамские кружева, потому что память жжётся.

Ночью в открытое по жаре окно влетел камешек. На нём записка: «Я тут». Почерк знакомый до отвращения.

Графиня встала и затворила балкон. Новый ударился в стекло. Третий… десятый. Александр Раевский не был терпелив. Но если что-то считал своим, то уже не мог отпустить даже по слёзной просьбе.

— Что вам надобно?

— Спуститесь.

Молчание.

— Или я влезу.

— Вы с ума сошли. — Графиня накинула батистовую шаль с гладью — вышивка тяжелей ткани.

— Думали, я останусь в Белой Церкви, когда вас нет?

— За что вы меня преследуете?

— Я люблю вас. И вы, что бы ни говорили, любите меня. Это непоправимо.

— Непоправимо только ваше заблуждение. — Как её измучила наглая уверенность других людей, будто она их любит! Разве не в её воле разбираться со своим сердцем?

Раевский горько рассмеялся. Как она мечтала о нём когда-то! Как хотела быть рядом! Теперь всё дым. Не осталось ничего, кроме страха, что его ночной визит станет известен. Даже не спросила о детях, а они у бабушки в Белой Церкви. И не кто-нибудь, Александр возится с ними, пока мать-кукушка в Одессе принимает полимперии!

Высокая фигура кузена скрылась за чахлыми кустами акации. Лизе было больно смотреть, как ссутулился и потерял прежний лоск её кумир. Её первая любовь. Её мучитель, которого она за столько лет не сумела отогнать. Которого, несмотря на все мерзкие поступки, терпела и прощала, оправдывая неуместной страстью.

Но сегодня бедный полковник повёл себя чересчур дерзко. Город полон людей. Что они станут говорить о ней? О Михаиле? Нельзя, чтобы Александр оставался тут.

Между тем Ольга с горсточкой семечек пристроилась окном выше и была крайне раздосадована отсутствием продолжения. Она бы не упустила случая. Александр красив. Много красивее Воронцова. Верен столько лет. И столько лет страдает. Ах, неужели трудно вознаградить?

* * *

Чем больше Михаил Семёнович вчитывался в письма из Англии, тем очевиднее становилась правдивость слов Джеймса Александера. Его действительно просили. Обиняками Веллингтон. И робкими намёками сестра. Можно было сделать вид, что он не понимает. Но тогда нарушатся тонкие связи, столько лет соединяющие его с островом.

«Мой Минга, — обращалась Катя, повторяя детские попытки брата произнести неслушающимся языком русское имя. — Ты знаешь, как много теперь зависит от тебя. Георг всегда мечтал принять участие в администрации, что даст Сиду возможность, когда тот подрастёт, претендовать на более высокие места». Что сие значило? Что он, как когда-то отец, бывший посол в Лондоне, начнёт действовать вразрез с интересами собственной страны? Невозможно.

Ведь то было при Павле, при тиране. И Михаил до сих пор старался не задавать себе вопрос, имел ли батюшка право. Тогдашний государь отнял у них все имения в России. Удивительно ли, что дипломат ввязался в интригу по свержению монарха?

Или никакой разницы? Павел или его сын. Тридцать лет назад или сейчас. В России как не было, так и нет конституции. Как жили, так и живут рабы, которыми могут торговать помещики. Стыдно. И страшно.

Беда в том, что сам Михаил Семёнович находил разницу, для стороннего наблюдателя почти несущественную, а для того, кто по уши завяз в родной грязи, очень даже заметную. Среди оттенков тёмного — чуть светлее.

Но даже если бы её не было, вправе ли он нарушать долг? «Верность, никогда не колебимая». Все ли Воронцовы держались родового девиза?