Z — значит Зельда

— Вы не брали уроков?

— Что-то вроде того. Много лет назад в Штатах меня учил закостенелый старик, который считал, что Микеланджело — это современно.

— Что ж, тогда вам нужно поучиться у кого-нибудь здесь. А пока мы покажем, что может предложить нам мир искусства. Расскажите, где вы успели побывать, а я расскажу, что вы видели.

На следующей неделе Натали привела меня к своей подруге художнице Ромейн Брукс. Студия Ромейн была ослепительно-белым квадратным домиком, цепляющимся за самый край скалы, за окнами которого простиралось только море. Естественное освещение внутри было невероятным. Еще более невероятной оказалась выставленная в углу студии работа Ромейн: похожая на гончую женщина с короткими темными волосами и жесткой линией бровей. Портрет женщины такой чистой красоты, что хотелось поставить напротив нее стул и пуститься с ней в разговор, узнать, что скрывает этот задумчивый взгляд.

Я так и сказала, на что Ромейн ответила:

— Ах, да. Наверное, если бы я знала ответ на этот вопрос, она бы меня не бросила.

Натали кивнула на портрет:

— Это одна из ее любовниц. Они совсем недавно расстались.

Женщина на картине была любовницей Ромейн? Мне не послышалось? Пытаясь скрыть, в какое изумление вверг меня откровенный разговор о том, о чем в Монтгомери не решились бы даже прошептать, я сказала:

— Господи, мне так жаль.

Притвориться не удалось. Женщины переглянулись, и Ромейн сменила тему:

— Почему бы вам не рассказать мне о картинах, которые вы уже написали? Какой у вас любимый предмет?

Я рассказала об этом Скотту вечером в постели.

— Надо сказать, — отозвался он, — у Маккензи тоже престраннейшие друзья. Парни, которые носят белые льняные брюки и пастельные джемпера и говорят о… о подушках, о тканях, о шелковой оплетке и безделушках для дома. И все умытые, аж светятся. Никаких усов… бакенбарды как по линейке, выбритая шея сзади, — он провел рукой по собственной щетине. — Чем-то они напомнили мне Коула — его манеру поведения. Только эти двое прямым текстом сказали, что они педерасты.

— Но Маккензи женат, да?

— Да. Кстати, его жена, Фейт, рассказала, что она дальняя родственница Фаулеров — через какого-то кузена. Готов биться об заклад, на этом острове половина людей знакомы с Фаулерами. Представь, каково это — быть наследником их миллионного состояния, а большинство из них совершенно этого не ценят. Для этих юных богатеев целое состояние — пустяк…

Он потянулся за блокнотом и карандашом и записал последнюю фразу, повторив ее вслух. Затем отложил блокнот.

— Богатые живут совсем иначе, чем мы все, — задумчиво произнес Скотт. — Они смотрят на все через призму вседозволенности. Если бы я не любил Ладлоу, возненавидел бы ублюдка.

Следующие несколько недель Скотт провел за написанием рассказа «Молодой богач», потом отложил его и вернулся к своим коктейльным вечеринкам с теми же молодыми богачами.

Этой зимой Капри принес нам более чем мягкую погоду и общение с людьми, чье богатство и сексуальные предпочтения нас озадачивали и, откровенно говоря, интриговали. Я познакомилась с Николой Мэттьюз, миниатюрной седеющей, невероятно образованной художницей, которой хватало времени, интереса и терпения научить меня основам формы, композиции, техники, а также жизни, как она ее понимала.

В ее крошечной студии на холме над бухтой я отрабатывала штрихи и мазки, училась смешивать краски, а Никола рассказывала о направлении феминизма, который предлагал развивать естественную склонность женщин жить в группах с другими женщинами и детьми, а не в традиционном браке. Мужчины использовались бы только с целью продолжения рода, а в остальном в них не было бы необходимости. Она рассказывала про Сафо и Лесбос, про то, что у одних людей сексуальные предпочтения незыблемы, а у других могут быть более гибкими.

— Женщины созданы для любви, да, но еще и для определенной цели. Кульминация в жизни женщины — и любого человека — наступает, когда она достигает своей высшей цели.

— Интересная мысль, — ответила я, воспринимая разговор как хорошую разминку для ума.

Мне было двадцать четыре, я еще только нащупывала свой путь. Высшие цели интересовали меня в самую последнюю очередь.

Глава 28

Мы узнали Хемингуэя как писателя до того, как познакомились с ним как с человеком. Мечущийся между писательским ремеслом и издательским делом Боб Макалмон, с которым мы впервые познакомились в Лондоне, а потом снова повстречались на Капри, напечатал небольшой тираж работ Хемингуэя за год до этого и упоминал о нем в разговорах со Скоттом. Он говорил, что у Хемингуэя настоящий талант, «хотя ему чертовски нелегко пришлось, когда он пытался заслужить внимание «Пост».

— Вот как? — отозвался Скотт. — Нужно почитать его, возможно, замолвить за него словечко. У меня есть связи в этой газете.

Когда мы снова остановились в Риме, на пути из Парижа на Капри, Скотт раздобыл два сборника работ Хемингуэя, намереваясь пригреть под своим крылом очередное начинающее дарование. Как-то днем, когда Лиллиан уехала повидать родственников, а я развлекала Скотти сперва уроками рисования, а потом маникюром, Скотт устроился на кушетке в нашем номере и прочитал первую книжку, «Три рассказа и десять стихотворений». Тонкий томик в мягком переплете, если честно, напоминал сборники, которые печатают школьные поэтические кружки.

Вскоре, закончив, он встал, потянулся и бросил книжку на столик рядом со мной.

— Скажи потом, увидишь ли ты в нем восходящую звезду.

Скотти, теперь счастливая обладательница ярко-розовых ногтей, спросила:

— Что такое «восходящая звезда»?

— Это когда папа считает, что у человека есть талант, хотя такого таланта, как у папы, ему не видать. — Я подмигнула Скотту, и он ухмыльнулся.

Я прочитала «В наше время», а также изданные Макалмоном «Три рассказа и десять стихотворений» несколько дней спустя, сидя у кроватки Скотти — моя малышка плохо спала из-за частых переездов и хотела, чтобы я не покидала ее комнату.

— Митральеза, — зачитала я заголовок первого стихотворения. — Что это за слово? Я смогу продраться через эту книгу без словаря?

Скотти сонно моргнула, потом кивнула и задремала, а я продолжила читать.

В последней строке короткого стихотворения снова попалось это зубодробильное слово, видимо, французского происхождения. Я не знала его значения и поэтому не могла уловить посыл стихотворения, как, наверное, не поняли бы его многие другие.

— И зачем тебе это вздумалось? — раздраженно пробормотала я. — Показушник!

Я встала и нашла Скотта, который сидел на полу в спальне, обложившись вырезками из журналов — он собрал все рассказы, которые опубликовал после «Прекрасных и обреченных», и пытался выбрать десятку лучших для нового сборника.

— Если мне удастся закончить «Молодого богача» и быстро его пристроить, думаю, это даст книге отличную фору, — заявил он, увидев меня.

— А я закончила читать твоего Эрнеста Хемингуэя, — сообщила я, складывая книги на кровать.

— И как?

— Похож на твоего приятеля Шервуда, только тепла не хватает. Эта проза — да, она ясная и четкая, но отвлекает твое внимание, как кобра, когда танцует перед броском. Это пустышка. Ни содержания, ни души.