За час до срока…

— Вы молоды и горячи, голубчик, — со вздохом и снисходительной улыбкой сказал он. — Вам еще только предстоит осознать всю тяжесть того, во что вы ввязались по собственной воле. Дай вам Бог успеть сделать все, что вы задумали. Забирайте ларец. Постарайтесь все сделать как можно скорее.

Помните — череп уже не просто часть останков вашего деда.

— Что вы хотите сказать?

— Череп прошел обряд посвящения. Теперь он вместилище могущественной силы, и никто, слышите — никто! — не знает, в какой момент этой силе настанет время освободиться и что это за собой повлечет. Чье-то счастье или горе.

— У каждого дела есть конец. Что вы собирались получить в финале?

— Довольно, — сказал Лукавский. — Я и так уже рассказал больше, чем следовало.

Мне придется ответить за то, что я отдал череп, равный которому появится теперь лет через сто.

Лукавский осторожно опустил крышку ларца и запер его на ключ. Затем он положил ключ на палисандровую крышку, взял ларец и вложил его в руки внука Никольского. Николаю показалось, что на плечи легло по мешку с крупой.

Ларец был легким, но общее ощущение тяжести, появившееся неведомо откуда, было слишком явственно. Николай завернул ларец в предложенный Лукавским кусок цветастой материи, еще раз посмотрел в глаза человека, которому все равно с кем играть — с Богом или дьяволом, — и размеренным шагом пошел к дверям.

— Степан! — крикнул Лукавский. В дверях появился здоровенный мужик. — Проводи гостя до ворот. Потом с братом зайдете ко мне. А вы, сударь…

Николай остановился возле двери и, обернувшись, посмотрел на Лукавского.

— Остерегайтесь людей со шрамом на лице. От виска и до подбородка.

Николай молча вышел из кабинета, и лишь когда за спиной лязгнули чугунные ворота, он почувствовал облегчение. Но ощущение легкости было недолгим.

Николай шел домой по пустой московской улице. Краем правого глаза он заметил, что чья-то тень скользнула вдоль домов. Внутри у него все обмерло, он резко обернулся. В тусклом свете фонарей улица была пуста. Николай достал револьвер и спрятал его под тряпицей, поддерживая ларец снизу. Ночные очертания деревьев, темные переулки и даже безлюдность улиц — все вселяло тревогу.

Оказавшись дома, он не лег спать, а просидел всю ночь в кресле с револьвером в руке. Главное было дотянуть до утра. Утром Николай должен уехать в Севастополь, а оттуда отплыть в Италию.

После ухода гостя Лукавский дал необходимые распоряжения Степану и Федору, двум братьям, служившим у него, объявив, что дом теперь на осадном положении.

Они спокойно восприняли сообщение барина о возможной угрозе. После того что они пережили в Индии, вряд ли еще что-то могло вселить в них ужас.

Уснуть, да и то с трудом, Лукавский смог лишь на вторую ночь. В общем-то, слово «заснул» не в полной мере отражало его состояние. Он лежал на кожаном диване, прикрыв глаза, повернувшись на правый бок лицом к спинке дивана, накрывшись овчинным тулупом. Комната освещалась одним подсвечником с тремя свечами, стоявшим на столе. Слабое, колеблющееся пламя свечей выхватывало край дивана, стол и левый угол комнаты. Часы негромко отбили одиннадцать ударов. Шесть минут назад Степан тихо зашел в комнату проверить хозяина.

Увидев его спящим, он так же тихо прикрыл дверь и, стараясь не скрипеть половицами, прошел к лестнице и спустился на первый этаж.

На улице залаяла собака, послышался шум. Лукавский оторвал голову от подушки, упиравшейся в диванный валик, и прислушался. Может, извозчики снова сцепились колясками? Непохоже. Лукавский скинул тулуп на пол и сел, опустив старые ноги в шлепанцы, привезенные из Турции. Он встал, шаркая подошвами по полу, подошел к окну. На улице, за забором, на мостовой слышался гомон.

Лукавский прислушался. Разобрать слова не удавалось.

Литые решетки ворот вздрогнули. Кто-то или что-то ударило в них, гулко отозвавшись чугуном. Потом еще раз и еще. Удары в ворота становились все более частыми и сильными. Собачий лай во дворе становился все более свирепым, все чаще срывался на хрип.

— Отдайте нам антихриста! — донеслось с улицы.

На лестнице послышался тяжелый топот. Лукавский резко обернулся и посмотрел на дверь. В комнату вбежал Федор.

— Уходить надо, барин. Народ буйствует. Тебя требует.

— Много их? — спокойно спросил Лукавский.

— Человек двадцать, — ответил Федор. — Но народ все идет. Все эти сплетни про дом дьявола… Уходить надо, барин. Степан их задержит, пока мы до подземного хода дойдем. А там, на пустыре, и коляска уже дожидается.

Собака, только что хрипевшая, вдруг взвизгнула и замолчала.

— Что с Маркизом? — спросил Лукавский.

— Не знаю, барин, — ответил Федор. — Сейчас посмотрю.

Он тут же выбежал из комнаты. Лукавский повернулся к окну и посмотрел во двор. От правого забора к дому скользнула тень. Лукавский вздрогнул и прислушался к шагам на лестнице. Он был смелым человеком, и смерть его не пугала, но… смерть смерти рознь. Та, что готовилась ему, Лукавского совсем не устраивала.

На лестнице кто-то издал стон, и после треска сломанной древесины что-то тяжелое с грохотом упало на пол. Лукавский стоял у окна и смотрел на дверь в ожидании неизбежной смерти. Крики на улице становились все сильнее.

Решетка ворот не выдержала и рухнула на землю. Степан выбежал навстречу неистовствующей толпе и первым же взмахом жерди шестерых сбил с ног. Махнув своей огромной палицей еще пять-шесть раз, Степан довольно усмехнулся тому, как толпа отхлынула и, все еще не бросая жердь, пошел к крыльцу.

Когда он поднялся на последнюю ступеньку, в дверном проеме появилась красивая женщина, с глазами глубже, чем море. Несмотря на мартовский холод, на ней было шелковое белое платье, на голове такой же платок с перекинутым через левое плечо правым концом. Тонкими, холодными пальцами она коснулась лица Степана. Он неестественно улыбнулся, выпуская из рук жердь…

Дверь в кабинет Лукавского вылетела, с мясом вырывав из косяка петли, и упала посреди комнаты. Лукавский из последних сил сумел совладать с собой и, не сводя глаз с чернеющего дверного проема, оперся двумя руками о подоконник за спиной. Огромного роста человек со шрамом на левой щеке уверенно вошел в комнату. Не задерживаясь у порога, он прошел к шкафу и, не обращая на Лукавского ни малейшего внимания, распахнул дверцы. По комнате, колыхнув пламя свечей и потушив половину из них, со слабым шипением скользнул легкий ветерок. Мороз прошел по коже Лукавского, но ни взглядом, ни жестом он не выдал ужаса, овладевшего им. Распахнув дверцы шкафа, громила отошел на три шага назад. Из тьмы полок в полумрак комнаты пустыми глазницами смотрело девять черепов. Громила поднял левую руку с растопыренными пальцами и горловым звуком прорычал слова древнего заклинания. Порыв ветра вышел из шкафа, и люстра под потолком качнулась.

На улице снова усилились крики, сначала мужские, сдержанно приглушенные, затем женские — душераздирающие. Лукавский, не отрывая глаз, смотрел на распахнутые дверцы шкафа. Все, что сейчас произойдет, он видел уже много раз, только теперь ЭТО должно принести ему жуткую смерть.

Шипение ветра сменилось легким стрекотанием. Громила вскинул к потолку обе руки. Из пустых глазниц и переносиц тонкими струйками потянулся черный дымок. Сначала из двух, затем еще из четырех, потом из оставшихся трех черепов. Тонкие струйки постепенно становились все гуще. Вытекающий из черепов дымок медленно опускался к полу, после чего поднимался к потолку, собираясь в отдельные маленькие облачка и образуя правильный круг. В комнате что-то взвыло, словно ветер в трубе. Черные облака пришли в движение и в дьявольском хороводе завертелись вокруг люстры.