За что мы любим женщин (сборник)

В тот вечер человек в белом смокинге, слишком шикарном для его внешности докера, напомаженного бриллиантином, начал с песни, которую только что написал. Публика ее не знала, так что впивала слова в молчании. Его голосу нельзя было отказать в гибкости — полновесный мужественный голос, так пел бы Хамфри Богарт. Только текст был несколько подсироплен, однако именно поэтому так чарующе контрастировал с грубоватым, строгим и сдержанным тембром:

Ты помнишь нежные слова, Что в письмах мы друг другу слали? Мы их слезами обливали, Мы их так страстно целовали И знали их как дважды два, Слова!!!

Когда мама ласкала меня в детстве, ее ласки не производили на меня впечатления, я считал, что они естественно мне причитаются. А вот когда отец два или три раза назвал меня «дитя», этого мне не забыть, потому что отец всегда был строг со мной, а иногда просто жесток. То же и с Кристианом Василе. Было чудом, что грубошерстный тип в смокинге мог придать такую трогательность припеву:

Что тебе написать, Если мы расстаемся? Поздно… Заветные слова, Я благодарен вам. Мы столько раз их повторяли, Но мы друг друга потеряли, Все это был обман…

Публика, городские нувориши и коллаборационисты, продажные до мозга костей, даже они будто забыли о гнусно-монотонном содоме своей жизни. Кто молчал, уставившись в одну точку, кто подносил к губам узкий бокал с шампанским и пил из него больше, гораздо больше, чем обычно. Женщины, среди которых было немало потаскушек, видавших виды, плакали, как школьницы. Заразу тоже заметили в слезах, а такого за ней не водилось. Певец спел еще пару старых песен и откланялся. Цыганка просидела с полчаса, как на иголках, и пошла за ним. Зашла в выгородку для актеров, где наткнулась на полуголую заклинательницу змей, которую щекотал дрессировщик голубей, а та вульгарно смеялась. Кристиана Василе она нашла в корчме по соседству, одного, за абсентом — он никогда не ужинал в ресторане, где выступал. Она подсела к нему за столик, напротив. Выпили вместе, проговорили несколько часов подряд (о чем, мы никогда не узнаем), взялись за руки, слушали, притихнув, жгучую скрипку старого цыгана и поздней ночью ушли вместе. В ту ночь Зараза стала его женщиной, и они прожили вместе без малого два года, причем она ему не изменяла и даже думать не думала о ком-то другом. Певец, в свою очередь, никуда не выходил без своей «обожаемой шалуньи», как он ее называл. Знаменитая песня, которая ее обессмертила, родилась примерно через полгода их неразлучной жизни, и такого еще не слышали на берегу Дымбовицы.

Когда в парк, сеньорита, ты выйдешь под ночь И пойдешь, чуть касаясь земли, Очи — сладость и грех, уносящие прочь. Гибкий стан, будто тело змеи. Твои губы — поэма безумных страстей, Лепестки вместо платья, как дым. Ты — мой демон из сна, ты тревожишь и лжешь, Но улыбкою ты херувим.

Непревзойденным успехом этой песни Кристиан Василе оставил Завайдока далеко позади. «Зараза» была у всех на устах — это была бухарестская «Лили Марлен». Ее пели в пивных, в бомбоубежищах, и ее пели солдаты в окопах. А обольстительная цыганка сравнялась славою со своим звездным любовником. Правда, ее голос оставлял желать лучшего, когда она пела в «Грандифлоре» (она тоже занялась этим прибыльным ремеслом):

— Эй, хозяйка, гость пришел, Шли прислужницу покраше, Чтобы подала на стол. — Я в своей корчме сама Подаю все с пылу с жару, Иль не помнишь ты, злодей, Были мы с тобою парой.

Два года прошли, как в чудном сне, а по их прошествии начинается темная и невероятная, но притом совершенно достоверная часть моего рассказа. Как известно, знаменитые артисты того времени (чтобы не сказать — и нынешнего, а сомневаться не стоило бы, даже в случае с рэперами и Паваротти) вынуждены были работать рука об руку с городскими бандитами, которые держали монополию на кабаре, казино и бордели. Знаменитость значила для них не более проститутки, у которой они отбирали изрядную долю заработанного. Завайдок рвал на себе волосы от зависти к удачливому конкуренту, но сначала попробовал прибегнуть к благородным средствам. Он провел немало ночей за своим стареньким пианино в комнате, где жил, по Гаврилеску, пытаясь выжать из себя сногсшибательный шлягер. Потом, жертва прискорбного отсутствия вдохновения, украл мелодию у Синатры и был уличен. С тех пор, когда он выходил на сцену, его частенько встречали свистом и воплями. Тогда он позвал Борилу из Барьера Вергулуй. Бандит с золотой фиксой и в клетчатом жилете, какой никому, кроме него, носить было не дозволено, выслушал его и спокойно объяснил, что не может убить Кристиана Василе. «Нравится мне, как он это поет, и все дела, не хочу брать грех на душу». И бандит, подмигнув Завайдоку, который почернел от досады, стал напевать «Заразу». Идея явилась к нему, пока он мурлыкал, прикрыв веки от удовольствия, фатальную песенку.

На другой день после св. Димитрия Зараза вышла, как обычно, под вечер купить табак своему любимому в лавочке на углу. На Каля Викторией, напротив здания Сберегательной кассы, липко осели тяжелые сумерки, и в их тусклом золоте женщина не разглядела, что от инвалида, который там торговал, остался только костыль, который держал под мышкой переодетый человек Борилы. Когда появилась Зараза, закутанная в индийскую шаль, верзила бросил костыль и, под мазутным, в пламени, небом, схватил женщину за волосы. Скалясь, заглянул ей в глаза, бешено укусил в посиневшие губы и, как будто тем же движением, перерезал ей глотку стилетом, от уха до уха. Потом побежал по набережной Дымбовицы и скрылся без следа.

Ее нашли на рассвете в залитом кровью платье, и певца, который ночью уже исколесил весь город, ища ее, тут же известили. В комиссариате, рассказывал потом дежуривший в тот день полицейский, у Кристиана Василе, которого допрашивали в качестве подозреваемого, глаза горели безумным огнем. Когда его отпустили, он пошел прямиком в первый же трактир и напился до потери сознания. Еще несколько лет гостям заведения показывали то место, где певец кусал столик.

Заразу сожгли в Воскресенском крематории, он располагался в те времена где-то за оврагом Тонола. Стеклось целое море народа в слезах, но Кристиана Василе не было. По пути в крематорий сквозь хрустальные окна роскошных похоронных дрог из резного эбенового дерева, влекомых изукрашенными лошадьми, можно было увидеть красавицу с открытыми глазами, потому что веки с длинными ресницами ни в какую не хотели опуститься на черные как смоль глаза. Пепел насыпали в урну с двумя ручками в виде ангелов из кованого железа.

Не прошло и двух дней, как урну украли из ниши крематория. Я перебрал подшивки газет за тот период, чтобы убедиться в достоверности этой истории. Нашел заголовки мелкими буквами, объявляющие о краже урны. Но чего никто никогда не знал, а узнал только я, по случайности, — это кто совершил сие кощунство. Не бог весть какой секрет. Как вы уже, конечно, подозреваете, это был не кто иной, как Кристиан Василе, певец, который победил в себе, обезумев от любви и отчаяния, извечный страх перед вампирами. Среди ночи он влез в одно из окошечек крематория, прошел по влажным плитам, споткнулся о тележку, на которой мертвых вдвигали в печь под зловещим сводом из резного малахита, перещупал десятки урн, выстроенных ровным рядом, пока не наткнулся на урну дорогой, незабвенной Заразы. Обхватил ее и прижал губы к ее холодной глине. Дома певец поставил урну на круглый столик в углу комнаты и уже со следующего утра начал зловещий ритуал, на который его могло толкнуть только безумие. Мне трудно даже оставить на бумаге слова, которые описывают неописуемое, так что я скажу просто: каждый вечер, в течение сорока дней, Кристиан Василе съедал по ложечке праха Заразы. Соскребя со стенок урны последние следы праха, певец вылил себе в глотку скипидару, но не сумел умереть. Он всего лишь сжег связки, покончив с пением навсегда. Он исчез и из реального Бухареста, и из Бухареста другого, фантомного и туманного, из человеческой памяти.

Мой дядя со стороны мамы, актер, был в турне со своей труппой, когда встретил его, в 1959-м, в Пятра-Нямц. Там на должности рабочего сцены (каждый вечер поднимавшего занавес) он нашел старика, бродяжку по виду, которому театр давал, из жалости, на кусок хлеба. Кто-то сказал ему, что это Кристиан Василе и что он был в свое время знаменитостью. Ему напели и припев «Заразы». Мой дядя поднес старику стопку, и тот хриплым шепотом изложил ему все вышесказанное. Свою историю он рассказывал всем и вся, но никто до той поры не удосужился ее записать. Записал ее, в конечном итоге, я, прекрасно понимая, что не эти бедные страницы понесут дальше память о Кристиане Василе, а вечный рефрен «Заразы»:

Скажи, прекрасная Зараза, Кто тебя любил. Сколько по тебе вздыхало, Скольких твой рот сгубил. Дай мне сладкие губы, Зараза, Опьяни, околдуй меня. От твоего поцелуя, Зараза, Хочу умереть и я.

Магическая книга моей юности

«Бесстыжая смерть» Дагмара Ротлуфта была, вне всякого сомнения, книгой моей юности, но, к сожалению (для меня сегодняшнего, который упускает оказию быть оригинальным), и настольной книгой чуть ли не всей молодежи моего поколения. Так что я вряд ли смог бы написать о ней что-то, что хоть сколько-нибудь заслуживало прочтения. Имя Ротлуфта ничего не говорило мне в те времена, когда я читал книги не ради славных имен их авторов и не ради красот стиля — я перескакивал через описания с тем безразличием, с каким взгляд кошки игнорирует неподвижные предметы, — а ради чистой интриги, «ради чистого героина», как сказали бы некоторые. В самом деле, эту книгу я не прочел и даже не проглотил, а как бы впустил инъекцией в вену, прямо в циркуляцию крови, которая подняла венчик ее цветка в мой мозг. Я не стану описывать ставшие банальностью, благодаря обилию кинематографических версий, жизнь и преображение Сидонии, ее продолговатый череп и ожерелье из человеческих зубов, или коварство Форденблисса, «копателя каналов через гипоталамус», или поиски перочинного ножа с семью золотыми лезвиями, которыми Оролиу вырезает названия семи рептилий на спинах семи дев, и еще тысячи и тысячи деталей, превративших эту бесконечную книгу — 1140 страниц в моем старом и утерянном издании — в «Гентский триптих» [25] жанра фэнтэзи. Думаю, интереснее будет вкратце рассказать, как я на нее напал.

25

Знаменитый алтарь в г. Генте (Бельгия) работы Яна Ван Эйка.

Мне было семнадцать лет, а друзей не было, ни одного. Стояло лето, я возвращался, часов в девять вечера, из своих обычных блужданий по незнакомым улицам. Солнце отбрасывало косые лучи на квартал блочных домов, свет из апельсинового переходил в янтарный с каждой проходящей минутой. В полнейшей тишине и уединенности каждый предмет истекал бесконечными тенями. Из брошенной «Победы», вросшей в асфальт, вышел какой-то оборвыш, не закрыв за собой ржавую разболтанную дверцу. Когда он подошел ближе, я узнал в нем Жана, друга детства, который травил самые лучшие неприличные анекдоты, мальчика из бедной рабочей семьи. «Пошли чего покажу», — сказал он. И я, вместо того чтобы войти в подъезд Е и подняться на пятый этаж, пошел за Жаном к соседнему блоку, старому и пожелтевшему, в пятнах плесени. Мы залезли по пожарной лестнице, почти насквозь проржавевшей, до третьего этажа. «Вот тут», — сказал Жан, и мы, свесив ноги, уселись на подоконник окна со ставнями из гнилых досок. Одна ставня открывалась, так что можно было проникнуть внутрь. Жан остался на подоконнике, под угрозой слететь при первом же порыве ветра, а я перемахнул через раму, утыканную осколками стекла, в полутемную комнату.