За экраном

ВГИК стал моей второй жизнью. Четыре буквы вобрали мою жизнь в кино почти целиком, без остатка. Здесь я учился в аспирантуре, защитил кандидатскую диссертацию, затем, через много лет, докторскую, стал доцентом и профессором, здесь напечатаны мои лекции, здесь я преподавал на всех факультетах кинодраматургию, здесь появилась сценарная мастерская, где впервые мы попытались помогать рождению кинодраматургов. Отсюда я ушел на производство, а затем в течение тридцати лет занимался педагогической деятельностью.

Чтобы преподавать мастерство, мало знать законы теории драмы, поэтики кино – эти законы должны войти в тебя, стать частью твоего мировосприятия, они должны жить в тебе непроизвольно и возникать по наитию для того, чтобы ты смог передать их другому, войти в его замысел и, подчиняя свое «я» чужому вымыслу, помогать развивать и оформлять его в бесконечных поисках лучшего решения.

Теория может развить интеллект, эрудицию, может быть, вкус, но мастерство может развиваться только в общении, в сотворчестве. Опыт, накопленный в спорах, в бесконечных вариантах сценариев, эпизодов, на съемках, став твоим навыком, может помочь таланту – в выдумке опережающему тебя, но еще не владеющему каким-то подспудным чувством экрана. Заметьте, бездарному это не помогает. Не поможет ему и гений Эйзенштейна, у которого оказалось, как это ни странно, мало прямых учеников, а больше последователей. Ибо, помимо таланта, должна быть еще способность научиться кинематографически мыслить. Среди окончивших ВГИК много прозаиков, поэтов, драматургов, так и не ставших сценаристами. Экран – не их муза, и уроки кинодраматургии и сценарного мастерства повышали их образовательный ценз, но не приближали к экрану. Помочь научиться не может даже гениальный сценарист, не ставший при этом педагогом, не обнаруживший в себе таланта отдавать – в ущерб себе, своей личной биографии. И так же как ученик должен обладать способностью учиться, так сценарист-педагог должен иметь способность учить.

Обнаружил я эту способность в себе не сразу и никогда об этом не задумывался – это просто жило во мне, и я считал подобную способность присущей каждому опытному сценаристу или редактору. И лишь долгие годы преподавания – когда я видел, как десятки крупных писателей и сценаристов, придя во ВГИК, довольно быстро покидали его, – обнаружили со всей очевидностью, что мало быть сценаристом, надо быть еще педагогом. Что греха таить, и сейчас еще пытаются зазвать на все факультеты народных, лауреатов – и только единицы из них получают признание и раскрывают свой педагогический талант в учениках.

Итак, чтобы прийти во ВГИК, я, по окончании аспирантуры, ушел на практику в большой кинематограф. Сначала очень робко, потом уверенней и уверенней стал ощущать то, что называется «спецификой», – что-то неуловимое, но определенное, из чего выкристаллизовывается плоть сценария, а затем и фильма. Лучшая проверка этому – экран. Примерка на экран и очевидность твоих просчетов вырабатывает уверенность, предостерегает от повторения ошибок. По хорошему сценарию можно снять плохой фильм, но плохой сценарий почти никогда не становился хорошим фильмом, при всем блеске режиссуры. Впрочем, об этом мной написана книга [9] . Суть в том, что в довольно мутном потоке сценарной псевдолитературы нужно найти золотую рыбку, или просто свежую, или – на худой конец – съедобную.

Навык владения этим неуловимым свойством, как ни странно, приобретался не только обычным путем – то есть чтением сценариев таких писателей, как Фадеев, Леонов, Лавренев, Гладков, Вс. Иванов, где перед тобой литература, претворенная в кинодраматургическую форму, – но и чтением ремесленных, заказных сценариев, где отчетливо проступают губительные штампы. На негативных примерах, идя от обратного, я приходил к искомому. И так и эдак перед тобой обнажались приемы. Редакторство для меня было подобно анатомическому театру, где я постигал анатомию, а затем и физиологию литературы для экрана, где обнажались видимые и невидимые мускулы драматургии, ее сухожилия и кровеносные сосуды. Изучение анатомии проходило на десятках вариантов сценариев, в отзывах и заключениях, в поправках, издание которых, за всю мою редакторскую жизнь, составило бы несколько десятков томов – конечно, никому не нужных, но важных, как истории болезней – для врачей.

Путь к сердцу понимания предмета, к умению со-творитъ, переплавлять в новую форму – кинодраматургическую продолжался годами, прежде чем стал моим личным творческим опытом, пригодным не только мне, но и другим.

И выучился я этому на практике, хотя, может быть, для этого нужны были и университет, и газета, и аспирантура.

Мне довелось первым читать сценарии Бабеля, Афиногенова, Гайдара, Горбатова, Погодина, Нилина, Корнейчука, Катаева, Петрова, Яновского, Леонидзе, Довженко, Балаша, Эйзенштейна, Ромма, Габриловича, Ржевского, Каплера. Здесь названы фамилии лишь для характеристики времени, а полный список мог бы приблизиться к справочной книге Союза писателей и кинематографистов.

В работе с каждым из авторов нужно было постичь его, понять и постараться, вначале робко, а затем настойчиво, отстаивать свое мнение, что-то рекомендовать. Часто это отметалось авторами со всей категоричностью, часто принималось с благодарностью, иногда вызывало презрительные усмешки, а порой – резкости. Но чем крупнее был талант, тем внимательней и заинтересованней воспринималась деловая критика, а в особенности конструктивная, обнаруживающая длинноты, просчеты композиции. Суть сводилась к тому, вызвал ли наш разговор импульс к работе или погасил его: это мерило редакторского труда.

Прекрасные прозаики, не изменяющие даже слова в повести или романе, охотно принимали мои замечания. Может быть, вызвано это было тем, что они тогда смотрели на сценарий как на сырье. Так или иначе, я почти всегда находил общий язык и часто был арбитром между авторами и режиссерами.

Осенью 1944 года, после возвращения ВГИКа из эвакуации, прием и защита дипломов проводились в Доме кино на Васильевской. Сам ВГИК располагался в правом крыле студии им. Горького.

Первый выпуск: Антонов, Бари, Беляев, Гракин, Карелин и другие. У троих диплом был реализован: экранизация «Это было в Донбассе» Б. Горбатова.

Обучение в мастерских на сценарном факультете тогда не проводилось, да и само слово «мастерская» привилось значительно позже. Были курсы. На первом курсе В. Юнаковский обучал работе над этюдом – немым и звуковым. Дальше первого курса, несмотря на то что Юнаковский был деканом, Туркин его не пускал.

На втором курсе я и А. Сазонов работали над новеллой. Одна экранизация, одна – оригинальная. Курс был по двадцать пять – тридцать человек и делился пополам. На третьем курсе была полнометражная экранизация. На четвертом и пятом – полнометражный сценарий.

Руководители дипломов назначались каждый раз из членов кафедры, иногда привлекались со стороны.

Из набора, на котором я вел новеллу на втором и экранизацию – на третьем, в кино пришли Володин, Валуцкий, Добродеев, Капитановский, Славин, Розен, Семенов, Рутицкий, Василиу. Они активно работают и по сей день. А Володин (Лившиц) – автор «Старшей сестры» – скромный студент, один из самых нуждающихся, с трудом был устроен на «Ленфильм» редактором. Вообще, выпуски тех лет почти целиком уходили в редактуру, и уж наверняка почти все начинали редакторами. Так было до середины 1950-х годов.

В конце 1940-х годов несколько изменился учебный план. На первом курсе по-прежнему оставался Юнаковский, но дальше уже студентов вели постоянные руководители, вплоть до диплома. Руководители дипломов были разные, в том числе и руководители курсов. Курсом руководили двое, обычно один – критик и редактор, другой – сценарист и режиссер.

Я вел мастерские с Довженко, Каплером, Помещиковым, Рожковым.

Первая моя мастерская, тогда еще неузаконенно, началась на курсе, где учились Ежов, Соловьев, Кушнаренко, Шейнин, Абызов, Симоненко, Шрейбер.