За экраном

– Какие, товарищ Поскребышев?

– Он должен знать!.. Разыщите!

Звоню в особый отдел, кроме механиков – никого.

Опять звоню на дачу – Ивана Григорьевича еще нет.

Звонок, появилась начальник особого отдела Голомеева, но она не знает, какие нужны картины.

Опять звонок «вертушки». С 1-го отдела Лубянки.

– Вышла машина за картинами…

«Что делать?!»

Наконец звонок. Голос Большакова:

– Откройте стол. Найдите мою книжку… коричневую, сафьяновую. Там список… Будьте внимательны. Отправляйте… Скажите, что меня не нашли. Не задерживайте.

Кладу трубку. В дверях – два полковника. Под окном – черные «ЗИСы».

– Где картины?

– Одну минуту.

Просмотр назначен на час, осталось пятнадцать минут. Ищу в столе книжечку. Вот она, заветная. В ней список: две заграничные, «Русский вопрос», хроника, очерки. Неизвестно, что понадобится. Звоню вниз. Не могу отойти от «вертушки».

Даю полковнику список.

Звонок Большакова:

– Нашли?

– Нашел… Сейчас уедут.

И вдруг слышу:

– Не знаю, нужно ли мне ехать?

Видимо, очень не хочется.

– Прочтите, что там о заграничных…

Читаю названия картин, имена актеров, режиссеров.

– Уехали, – говорю я, вижу, как один «ЗИС» выскочил из ворот.

Опять «вертушка». Узнаю голос Поскребышева.

– Ну, что там?

– Отправил, товарищ Поскребышев.

– А где этот ваш Большаков?

– На даче… Сейчас будет вам звонить.

– Начинаем без него. Пусть едет быстрей!

Опять звонок. Большаков:

– Надо ехать?.. Скажите, что я выехал.

Наконец тишина.

Входит Голомеева:

– Не говорите, Жозя, что меня не было.

Я сижу счастливый. Пронесло. «Вертушка» молчит. Тишина.

Надо положить книжку на место. Смотрю – список фильмов. Они давно ждут просмотра. Картины подобраны разнообразно: заграничные – комедийные, приключенческие, – одна наша художественная, несколько хроник, мультяшки. Большая программа…

Против наших фильмов какие-то пометки. Видимо, замечания «хозяина». Те самые, о которых нам кратко сообщают после просмотра в Кремле. Наверное, у Большакова сохранились десятки других таких книжечек для мемуаров. Может быть, он их и пишет… Они объяснили бы многое, еще до сих пор не понятое, значительно лучше, чем его небольшая книга «О фильмах в дни Отечественной войны».

В три часа ночи я услышал шаги в кабинете и быстро направился туда. В кабинете стоял Иван Григорьевич, на его лице кривилась довольная улыбка.

Опередив мои вопросы, он сказал:

– С «Русским вопросом» все хорошо. Картина одобрена. Завтра позвоните Ильичеву. Пусть собирает худсовет. Ромму позвоню сам [15] .

Я так и не понял: зачем он заехал в комитет, а не прямо домой? Видимо, хотел поделиться.

Наконец еще один риф был обойден, и в затянувшихся спорах с худсоветом, торпедирующим картину, он, Большаков, оказался прав.

НАМЕСТНИК НА КАВКАЗЕ

Война ко всем пришла по-разному, но для всех она была нежданна и негаданна. Да и как ее можно было ждать простым смертным, когда ее не ждали ни в Кремле, ни в штабах. Она потрясла всех, каждую душу, вошла в каждый дом, спросила с каждого. Дрогнули рука и голос, может быть, единственный раз, и у Сталина, когда он впервые назвал граждан и товарищей – братьями и сестрами. И эта дрожь отдалась в сердцах слушателей не меньше, чем голос, призывавший их к терпению и стойкости.

Нужно было куда-то идти, что-то делать, с кем-то говорить. Ни минуты нельзя было быть безучастным. Вот первое, что сохранилось в памяти от того момента, когда я, проснувшись поздно, с полотенцем и мылом в руках, слушал в общежитии ВГИКа, в Зачатьевском монастыре, речь Молотова.

Нужно было куда-то идти, что-то делать. И, видимо, движимые тем же чувством, у дверей военкомата толпились тысячи людей, когда я подъехал на трамвае к Фрунзенскому районному отделению. Какие-то военные появлялись на крыльце небольшого домика и предлагали расходиться, не мешать движению транспорта:

– Вас вызовут! Вас вызовут!

Люди передавали друг другу новость и, поговорив немного, разбредались поодиночке и группами, облепляя пивные ларьки и распространяя самые фантастические слухи.

Я по военному билету – «техник-интендант», по группе – 8-а, то есть «военная печать». Должен был быть призван, видимо, не в первую очередь, так как военных сборов не проходил. Я решил, не дожидаясь призыва и используя свои старые газетные связи, стать военным журналистом.

И хотя на следующий день раньше обычного я был в Комитете, мысли мои были далеки от кино: я работал не в хронике и не представлял себе, что должна делать художественная кинематография в дни войны. Да и вряд ли кто-то это знал. Кадровые офицеры и обученные рядовые уже готовились к отправке. Многие операторы художественных фильмов просились в хронику, а я, поговорив с друзьями, направился в редакции газет.

Мой товарищ Марк Вестинецкий работал в «Красной звезде». С него я и начал.

В «Красной звезде», с ее обычно уставной обстановкой, спокойной и чинной, сейчас было как в «Вечерке» перед сдачей номера. Все было в движении, аппарат редакции резко увеличивался, в коридорах я увидел сугубо гражданских писателей. С трудом я вырвал Вестинецкого. Он был на хорошем положении в «Звезде», носил две шпалы. Разговор был коротким. В «Звезду» пришли корреспондентами крупнейшие писатели и журналисты, послать никуда нельзя: «Работай у себя в кино, начнут формировать фронтовые, армейские газеты – вызовут. Коли будет возможность, поговорю с кем-нибудь из редакторов, может, затребуют. Звони через неделю». Я бросился к Аркадию Березину, товарищу по аспирантуре, теперь инструктору политического управления военно-морского флота. Результат был примерно тот же. В течение недели стало ясно, что надо идти на Гнездниковский, работать и ждать.

В Комитете народу в коридорах и кабинетах стало поменьше, со временем кое-что прояснялось. Родилась идея сборников, появилось слово «боевые», стали создавать штаб сборников. Мобилизовали старых героев: Чапаева, Максима, профессора Полежаева.

Я к тому времени был редактором «Мосфильма» и всем этим занимался. Помню, у меня в комнате собралось первое заседание штаба, почему-то врезался в память Пудовкин, который очень горячо разворачивал планы, намечал темы и способы съемок. Директором назначили Райзмана, когда-то работавшего в «Военкино». Москва, а с ней и кинематография, начинала жить военной жизнью.

Дни шли в томительном ожидании. «Их должны остановить!» – с этой мыслью вставали, с этой надеждой засыпали. Каждый становился стратегом, каждый создавал свой рубеж, каждый наносил свой фланговый удар, каждый верил в свои резервы, притаившиеся где-то на Двине, на Днепре. Каждый знал, что мы должны вести войну на территории противника, как обещали Ворошилов, а затем Тимошенко. Но они шли по нашей земле, а мы оставляли города один за другим… Рушились стратегические планы – но выдвигались новые рубежи, и всякий раз все замирали у радиоприемников, в минутах томительного молчания, расшифровывая по-своему сводки Информбюро, вглядываясь в первые кадры военной кинохроники, выискивая в них то, что могло вселить бодрость в души людей… Редактура придумывала темы для боевых киносборников.