За годом год

Вообще Валя до этого мало думала о нем. Ну живет умный, скромный человек, работает честно, преданно. Ну и что в этом особенного? Пусть! С ним приятно побеседовать, поспорить. Тем более, что на общественной лестнице он стоит выше тебя. Но в беседе и спорах тебя интересует не этот человек сам по себе (он же пороху даже не нюхал!), а то, о чем ты говоришь с ним, и еще разве — собственные остроумие и правота. И вот, узнавая, чему служил Василий Петрович, Валя невольно начинала думать о нем самом. "Кто он? Действительно ли способен на большое? Что у него заветное?.." Но одно становилось бесспорным — Василий Петрович делал все от него зависящее, чтобы в ряд этих замечательных городов, о которых она читала, стал и Минск. Ее Минск! В Вале просыпалось любопытство и уважение, а на Василия Петровича ложился отблеск великих деяний его предшественников.

2

На этот раз она нашла Василия Петровича в мастерской. Сидя на табуретке у мольберта, он рисовал перспективу — поворот Советского проспекта у Академии наук. Рядом, тоже на табуретке, лежали акварельные краски, кисточки, стояли баночки с водой. Василий Петрович не услышал, как Валя вошла в мастерскую. Наоборот, как это бывает с человеком, который убежден — он один, по-сумасшедшему пробормотал что-то себе под нос и сделал удивленно-испуганную гримасу. Затем откинулся назад, свистнул и стал рассматривать перспективу.

Держа перед собой книги, Валя, однако, не окликнула его, а осталась посредине мастерской, не зная, что делать. Книги можно вернуть и в другой раз, но как выйти, ничего не сказав?

Заинтересовала и перспектива.

Чистый-чистый, какими могут быть предметы только на акварелях, Советский проспект уходил вдаль, свободно поворачивая где-то возле здания Академии наук с его полукруглой колоннадой и пока еще не существующей чугунной оградою, с липами и серебристыми фонарями вдоль тротуаров. На противоположной стороне проспекта, создавая такой же свободный, только больший полукруг, возвышались четырех-, пятиэтажные дома. Один из них увенчивала башня, которая завершала перспективу проспекта и придавала картине законченный вид. Валю поразило именно то, что будущий проспект уже теперь угадывался в натуре. Кое-что тут уже существовало, было дорогим. Но вообще это был вовсе новый проспект нового города, поднимающегося из руин… Василий Петрович как раз накладывал на тротуары тени от лип, и Валя подумала, что сейчас он живет в этом созданном его фантазией городе и верит в него как в действительность. Да и рисует будто не то, что ему представляется, а то, что вспоминает — уже виденное. "Архитектор вообще счастливее многих, — пришла мысль, — он в завтрашнем дне".

Неслышно вошел Дымок и, молча пожав Валину пуку, кивнул на Василия Петровича. Появилось такое ощущение, что они как бы подсматривают за ним.

— К нам гостья, Василь, — постарался поправиться Дымок, видя, что тот продолжает работать.

Василий Петрович вздрогнул, оторвался от работы.

— Вы? — удивился он, заметив Валю, вроде боясь своего удивления. — Прочли?.. Говоря откровенно, когда у меня незадача, я обращаюсь к ним… Раскрываю наугад и читаю. И, надо сказать, помогает.

Он взял книги, заглянул Вале в глаза, проверяя, согласна ли она, и бережно положил книги на табуретку.

— Может, взглянете и на нашу работу?

Только теперь Валя заметила развешанные по стенам проекты. И опять удивилась: как отчетливо представляли себе несуществующее Василий Петрович и его друг.

— У нас как классику воспринимают? — неожиданно разговорился Дымок. — По каким-то признакам частным. А она — мудрость, простота, целесообразность. Ее не копировать надо, а проникать в открытые ею законы, по которым создается красота. А то что выходит? Высотное здание на Привокзальной площади в кирпиче выглядело красивее, чем сейчас, когда его украсили разными классическими штучками.

— Это верно, — согласилась Валя.

— Заметили? — обрадовался поддержке Дымок, как радуются люди, которые редко находят ее у других. — Отсюда однообразие…

Не хвались, идучи на рать, — не дал ему говорить дальше Василий Петрович. — Эти вопросы, как известно, легче всего языком решать.

— Глуп тот человек, Василь, который все двадцать четыре часа в сутки скромным да умным бывает…

Валя вышла из мастерской с чувством зависти. Хорошо думалось о Юркевиче, Дымке. Она слышала — последний оставался в оккупации, работал чуть ли не сторожем, пережил семейную драму. Это как-никак определяло отношение к нему. Да и честность его была своеобразна: когда у него о чем-нибудь спрашивали, — отвечал, если же не спрашивали, — молчал. Но до сих пор из поля зрения выпадала его работа. А в ней и скрывалось главное — он трудом утверждал свои идеалы и боролся за них. У Василия Петровича тоже было нечто от Дымка, хотя он и не был таким пассивным. Но его работа!.. Валю потянуло на проспект.

Доехав по дороге в редакцию до Комаровки, она вышла из автобуса. Будто никогда раньше не видев этого уголка старого Минска, стала рассматривать убогие, вросшие в землю халупы. Особенно бедно выглядели седлообразные кровли. Чем они когда-то были накрыты? Дранкой, черепицей, толем, жестью? Кто их знает. Дырявые, почерневшие, заплата на заплате, они кренились набок и угрожали рухнуть. А над ними чернели задымленные, щербатые трубы. Но за этим деревянным убожеством поднимались, правда еще редкие, каменные дома. И если, рассматривая проекты в мастерской, Валя чувствовала и видела, как из того, что есть, вырастает будущее, то теперь она наблюдала совсем иное — как прошлое уходит в небытие.

Вскоре эти домишки будут снесены. Стены некоторых из них, еще не совсем сгнивших, пометят мелом или краской, чтобы потом, заменив негодные венцы новыми, поставить в другом месте. Большинство же разберут на дрова. Валя подумала: надо сделать что-нибудь, чтобы в памяти остался от них след. Вынув из сумочки записную книжку и авторучку, она с чувством непонятной жалости стала записывать номера домишек, "Пусть останется хоть это…"

3

У таких девушек, как Валя, почему-то живет убеждение, что они легко могут приносить счастье другим. Достаточно захотеть стать добрее, чем-то поступиться, и они осчастливят любого. Особенно, если они благодарны кому-нибудь.

Встретив через несколько дней Василия Петровича около своего дома, чувствуя, что он устал и озабочен, Валя решительно предложила:

— Давайте-ка катанем на озеро. Нельзя же без конца работать…

Она сбегала домой, наспех переплела косы и, захватив кулек с хлебом и салом, потянула Василия Петровича к трамвайной остановке.

В вагоне было жарко, душно. Но Василий Петрович, который, пока шли к остановке, словно прислушивался к себе, оживился. Поддерживая Валю за локоть, с удовольствием впитывал в себя все, что видел и слышал вокруг.

На скамье, справа от него, сидел бородатый мудреный старичок с корзиной на коленях и, чем-то возбужденный, разговаривал с загорелым мужчиной в белой расстегнутой рубахе с короткими рукавами.

— Значит, вы из Заречья? — радостно спрашивал он. — То-то же, я смотрю… А я из Семкова. Хата моя с краю. Сад у меня, ульи… А зовут меня Мокей.

— Давно не был там, — с сожалением признался загорелый мужчина.

— Эге, товарищ! Вас же выселять по плану намечено. Там море будет…

— Нет, ты скажи, — гудел густой бас за спиной Василия Петровича, — ты вот инженер. А он что ни на есть обычный рабочий. Так почему же не ты, а он изобрел это?

— Ты спрашиваешь?

— Как видишь.

— Да потому, что это, брат ты мой, очень просто.

— Вы слышите, Валя? — наклонился к ее уху Василий Петрович.

Проехали площадь Свободы. По узкой, зажатой среди монастырских стен улице Бакунина, где ветки старых плакучих берез чуть ли не касались трамвая, спустились к Свислочи. Поскрипывая тормозами, трамвай взошел на мост, и в вагоне посветлело. На потолке заиграли живые, мягкие отблески.