За годом год

Как человек, очутившийся перед препятствием, Василии Петрович стал мысленно искать выхода. В таких случаях говорят: "Нет худа без добра". У Василия же Петровича мысль сработала несколько в ином направлении. Ему неожиданно показалось, что худо тоже добро. Разве он не счастлив уже тем, что обожает Валю, что имеет возможность видеть ее, сидеть вот так, рядом, чувствовать ее дыхание? Пусть только она не догадывается ни о чем, ему довольно и того, что она есть, что ее можно видеть.

Наивный человек! Он думал, что Валя ребенок и что страдает и ищет выхода он один.

Досмотреть программу не удалось: отчет о собрании был нужен для завтрашнего номера газеты. Неловко поднявшись, Василий Петрович пошел следом за Валей и услышал, как в последнем ряду кто-то насмешливо бросил: "А он, видно, не только город строит… Ничего себе отхватил…"

На улице кружила поземка. Ветер гнал по тротуарам снег, свистел в проводах и покачивал на столбах электрические фонари. Они мигали, и свет от них бросался то в одну, то в другую сторону. Но небо было чистое, усыпанное холодными звездами, с несметным Млечным Путем, похожим на снежную россыпь.

Ветер дул в лицо, снегом порошило глаза. Идти было тяжело. Валя куталась в пальто и придерживала поднятый воротник рукой. Василий Петрович хотел было взять ее под руку, но, вспомнив, как летом, после дождя, Валю уводил Алешка, раздумал… Валя и Алешка? Он, конечно, держал ее за плечи, обнимал и, наверное, целовал. Он говорил ей нежные слова, называл своей. И как ты будешь обожать ее, если знаешь, что кто-то обнимает и целует ее! Возможно ли это? Под силу ли человеку? Даже дружба — это прежде всего чистота и взаимная верность.

Захлебываясь от ветра, Валя крикнула, повернувшись к Василию Петровичу:

— Какие вы созвездия знаете? Перечислите, пожалуйста!

Он уныло махнул рукой.

— Медведицы, Стожары… Кажется, все.

— Этого мало.

— Почему?

— Люди ведь полетят когда-нибудь к ним.

— Когда-нибудь — возможно. А пока пусть разберутся с делами на земле… Вот, например, один подлец недавно мне взятку предлагал. Но самым удивительным в этом было то, что вся затея с ней была кем-то предпринята для проверки. Не клюну ли? Честно ли работаю?

— Не верю! — почти крикнула Валя.

— Ну и хорошо, что не верите.

— Хотя… У нас в редакции тоже есть один хороший человек. В нем тоже некоторые не прочь бог весть что увидеть… Обмолвился как-то, что в войне погибло людей больше, чем нужно, и — все. Если раньше сторонились, сейчас прислушиваются.

— Это не Лочмель ли?

— А вы откуда его знаете?

— На совещании познакомились. Да и статьи его читал. Правда, больше обтекаемые все.

— Он поклонник ваш.

— Ну? Значит, тайный.

— А вчера наконец свое стихотворение мне прочел. О шапке. Что носит ее и набекрень, и на затылке, и ссунутой на лоб. В общем, как хочу ношу я шапку.

— Тоже не шибко смело… Но не в этом дело… Не знаю, как насчет войны… Вряд ли кто может определить — какие жертвы в ней целесообразны, а какие нет… Но вы сказали "тоже хороший"?

— Ага.

— Вот за это спасибо…

На улице Карла Маркса фонари висели на натянутой проволоке посредине улицы. Они светлым пунктиром уходили вдаль, и по ним можно было проследить, как идет улица — где ровно, а где взбегает на пригорок. Шары-фонари раскачивались, и ближайшие из них чем-то напоминали костельные колокола — в них били словно в набат. Рядом — с жестяным скрипом — мотались круглые дорожные знаки: то перечеркнутое "Р", то голова лошади. А под ними вихрилась поземка. Только окна домов светились ярко и мирно, и отсюда, где гулял ветер, казалось, что за ними обязательно счастье, его приют.

С таким ощущением, попрощавшись с Валей у автобусной остановки, Василий Петрович подошел к гостинице. На свои окна не посмотрел. В вестибюле с непонятным сожалением стряхнул с пальто и шапки снег и нехотя поднялся в номер.

В комнате был один сын. Он сидел за обеденным столом и решал задачи. Увидев отца, шмыгнул носом и опять стал смотреть в тетрадь.

— Где мама? — спросил Василий Петрович, раздеваясь.

Юрик воткнул ручку в чернильницу-невыливайку и промокнул написанное в тетради. Лицо его стало презрительно-насмешливым, как у взрослого.

— Ты слышишь?

— Слышу, — ответил он, совсем замыкаясь.

Но его что-то мучило. Он не выдержал, и из глаз брызнули злые слезы.

— Не хочу я вас, не хочу! — надрывно выкрикнул он. — Вы не нужны мне! Отстаньте от меня! Вот умру, тогда узнаете!..

Василий Петрович подбежал к сыну, тряхнул его. Но тот вырвался, закрыл, будто его били по лицу, глаза руками и вслепую кинулся к кровати. Это явно был протест, невольный, но выношенный, с детской угрозой умереть, чтобы потом каялись и жалели его. Василий Петрович погладил сына по голове и стал успокаивать:

— Кто, сынок, тебя обидел, расскажи.

Юрик поднял с подушки стриженую, с аккуратной челкой голову и стал боком к отцу. На его заплаканном лице застыло упрямство.

— Не любите вы меня, — сказал он, едва шевеля припухшими губами.

— Что ты! — ужаснулся Василий Петрович и, прижав к себе, начал целовать в челку, в лоб.

В эту минуту в комнату вошла Вера. Она очень торопилась. Модная велюровая шляпка с белым пушком сбилась набок, к мокрой розовой щеке прилипла прядь волос. И вся она была будто после полета — стремительная, взволнованная.

— Что такое? — крикнула она на ходу и с большими, округлившимися глазами подбежала к Василию Петровичу, но Юрик вцепился в отца и затопал ногами.

— Не хочу я тебя! Не хочу, — завопил он. — Отойди.

Вера побледнела и, ошеломленная, отступила на шаг. Но тут же по лицу ее пошли красные пятна. Она бросила на мужа уничтожающий взгляд и, схватив сына под мышки, рванула к себе.

— Я тебе дам "отойди", паршивец! Ты кому это говоришь?

— Отпусти его! — приказал Василий Петрович, чувствуя, что ему становится противным все: и Вера, и старательно убранная ею комната, и хрустальная вазочка с восковыми цветами на столе, и, может, даже… сын. "Вот семьи и нет, — подумал он устало. — Была и нет…"

4

Как и раньше, мерзкое настроение Василий Петрович преодолевал работой. Он днями пропадал в управлении или в мастерской, участвовал а совещаниях, во встречах с избирателями. Домой возвращался поздно, ставил себе посреди комнаты раскладушку и, уставший, мгновенно засыпал. Утром вставал первым и, когда сын и Вера еще спали, уходил в мастерскую. Завтракал в буфете, обедал в столовой, ужинал вообще редко — чаше всего в мастерской. От маеты он осунулся, на висках засеребрилась седина.