За городской стеной

Ричард с женой поужинали молча и приготовились коротать медленные часы, оставшиеся до сна. Приготовились прочно погрузиться в молчание, которое установилось между ними после «несчастного случая» и лишь иногда нарушалось припадками раскаяния, скрашивалось попыткой объясниться, поговорить в дружелюбном тоне. Теперь, когда не существовало больше причины, почему бы Пауле не занимать главного места в ее жизни, Дженис обнаружила, что ее дневной распорядок почти полностью подчинен аппетиту девочки, и это приводило ее в ужас.

Ричард взял книгу и уставился в стену. За окном было еще светло и тепло, тихо и спокойно — они могли бы пойти прогуляться, поудить рыбу, могли бы даже успеть взять лодку на одном из озер, могли поработать в саду, как Уиф и миссис Джексон, но они сидели, делая вид, что читают, и каждый знал, что другой притворяется, сидели, избегая вопросов, которые могли бы оборвать молчание, страшась возможной ссоры.

Больше всего он боялся, как бы Дженис не впала в такой мрак, откуда ее не дозовешься. Оба прекрасно знали, что потеря ребенка не была несчастным случаем, но, в то время как Ричард старался поглубже спрятать мысли об испытанном потрясении, потому что на нем лежала забота о ней, Дженис носилась со своими, словно нарочно себя растравляла.

Итак, он был женат, у него была дочь — не его, но любимая, любимая жена, родители жены, которых он любил; жил он в местечке, которое полюбил. Однако слово «любовь» стало для него пустым звуком. В душе его оставался только страх. Он излечился от постоянного копанья в себе, но непрекращающаяся борьба с Дженис грозила вернуть его в прежнее состояние. Он боялся этого.

— Если хочешь, можно сходить выпить чего-нибудь, — предложил он.

— Нет. Спасибо, нет. Не хочу я туда больше.

— Можно сходить в другой трактир.

— Нет.

— Что-нибудь случилось? — помолчав, спросил он.

— Нет. Почему ты так думаешь?

— Мне показалось, что ты чем-то расстроена.

— Нет.

— Послушай, Дженис! Если у тебя есть, что сказать мне, давай говори. Будет лучше.

— Будет ли?

— Да, будет.

— Почему?

— А, черт возьми! Конечно, может, и не будет. Но по крайней мере я буду знать, в чем дело, вместо того чтобы постоянно теряться в догадках: согласись, это довольно унизительно. Дело не в том, могу я что-то исправить или нет. Но хоть я буду знать, в чем дело.

— В каких догадках?

— Да что с тобой, в конце концов?

— Ничего.

— Прекрасно. Описан полный круг. Только наши круги не полные, а незаполненные. И потом, я не считаю, что лучше всего разговор идет по кругу. Прямые линии куда как предпочтительнее.

— Не впадай, пожалуйста, в свое истерическое остроумие, мне это действует на нервы, — спокойно сказала Дженис. — Терпеть не могу, когда ты такой.

— Виноват!

Дженис опустила на колени книгу и прямо посмотрела на него. Помолчала. Все-таки он заслуживал объяснения.

— Я до того жадна, что это просто ужасно, — сказала она. — Ничто меня не удовлетворяет. Я так эгоистична, что ничего не делаю из страха, как бы мой поступок не повел к другим поступкам, еще более эгоистичным. И я прекрасно сознаю, что я тебе обуза. Мне это неприятно. Но я… честное слово… я не могу подавить чувство, что меня разорвет, если я не отдамся своим желаниям. Я вся состою из желаний, Ричард. А чего хочу, сама не знаю.

— Ой, знаешь. — Ричард немного успокоился, правда, рука его дрожала, пока он доставал сигарету, но это была дрожь облегчения. — Ты прекрасно знаешь, чего хочешь. И всегда хотела. Мне кажется, я имею представление о том, как сильно ты этого хочешь. Это ненасытность! — Он улыбнулся. — Ты, наверное, заразилась ею от меня.

— Что ты теперь собираешься делать? — спросила Дженис.

— Сию минуту?

— Теперь. Теперь, когда у тебя есть работа, ты женат, обосновался здесь. Что ты собираешься делать?

— Пожалуй, попробую остановиться на достигнутом. Ты хотела бы большего?

— А ты разве нет?

— Нет. В данный момент — нет. Я доволен тем, что имею.

— Ой ли?

— Брось, пожалуйста, свой многозначительный тон. Да, доволен.

— А я уверена, что тебе все это скоро надоест, Ричард, — сказала она. — Тебе и так пришлось от столького отказаться, чтобы остаться жить здесь. Думаешь, я не вижу: ты заставляешь себя часами читать, заставляешь себя гулять — никто так в горах не гуляет, люди обычно останавливаются, оглядывают окрестности, ты же будто совершаешь марш-бросок. Ты себя губишь, Ричард.

— Вовсе нет. Я меньше занимаюсь, только и всего.

— Ты ничем не занимаешься. Ты все еще придумываешь себе стиль жизни. И даже не говоришь больше об этом. Вспомни, когда ты последний раз сообщал мне свои мысли о том, «как жить лучше»?

— О господи! Во всяком случае, не так давно.

— Ты идешь на попятный?

— Вовсе нет! Просто я хочу от слов перейти к делу. Ты, по-видимому, считаешь, что этого мало. А я нет.

— Это все потому, что ты смешиваешь два понятия. Деятельность — это еще не достижение цели. Почему бы тебе просто не жить как живется… и плевать на последствия?

— Если впереди нет цели, то деятельность подменяется движением. Что ж, и плевать! В комнате можно произвести не меньше движений, чем на каком-нибудь новом континенте.

— Но ты…

— Послушай! Некто Томсон заходил вчера ко мне в школу. Он инструктор лейбористской партии — еще довольно молодой, лет тридцати с небольшим; так вот он предлагает мне вступить в партию и работать для нее. Сперва я подумал — какого черта, что это может кому-нибудь дать, сам я ненавижу лейбористскую партию, отказавшуюся от всех социалистических принципов, пожалуй, больше, чем консерваторов. Во всяком случае, на кой дьявол мне это нужно. А потом я понял, дело вовсе не в партии. Он взялся за это, потому что считает, что люди вроде него смогут принести больше пользы, чем другие.

— И ты согласился работать для поддержания никчемной организации?

— Не такая уж она никчемная. Трудно, конечно, восторгаться ею. — Он улыбнулся. — Но ты права, я собираюсь кое в чем ему помочь.

— Вот это-то я и имела в виду, когда сказала, что ты себя губишь. Ты без идеи не можешь. Кончишь тем, что преисполнишься сознанием долга, как какой-нибудь церковный староста. Есть в тебе, что ни говори, эдакая благочестивость. Почему ты не принял предложение Дэвида? Я прочла его письмо — оно ведь адресовано нам обоим. Почему ты утаил его от меня?

— Я не хочу больше этим заниматься.

— Но почему? Ведь это всего лишь Каркастер. Не намного дальше, чем твоя школа. И к тому же ты премило выглядел бы на телеэкране.

— Не хочу.

— То есть… ты хотел бы, но, по-твоему, тебе это не пристало, и потому, сверившись со своей дурацкой, ниспосланной свыше шкалой, ты убедил себя, что не хочешь… хотя знаешь в душе, что с удовольствием согласился бы.

— И вовсе не так. Ты очень смело судишь о моих чувствах. Хотел бы я иметь хотя бы половину твоей смелости.