За мертвой чертой

Оп-ля! А вот и бывший мэр Федотов, за ним начальник милиции Тюрин, дальше главный прокурор, ещё дальше председатель городского суда, начальник налоговой инспекции Рябишкин, лидер профсоюза, независимого от трудящихся, долгими годами блокировавший их борьбу за свои права, известный негодяй Саков и… Дальше было пока не разглядеть. Ага, вот подъехали и те, которые были следующими, и стало хорошо видно и их. Знакомые, знакомые всё лица! Все самые главные начальники, от которых зависел уровень жизни и развитие Ольмаполя. В отличие от предшественников, эти, начиная с Федотова, не стояли в клетках, обваленные в перьях, а содержались в больших чанах, наполненных отходами человеческой и собачьей жизнедеятельности.

Вонь от чанов исходила нестерпимая, и даже на достаточно далёком расстоянии, в нескольких метрах, почти невозможно было дышать. Что испытывали люди, находившиеся непосредственно в поганых ёмкостях, невозможно было представить. Рядом с каждой из них стоял один из числа всё той же черномазой гвардии, что была и на первых возах. Они курили трубки, весело скалили зубы и приговаривали, что крепкий табачок отбивает каждый запашок.

Чуть ли не ежеминутно, то один, то другой из них взмахивали гибким прутом достаточной толщины и со свистом рассекали им воздух над самым обрезом чана. И каждый раз человек, стоявший по горло в мерзопакостной жидкости, вынужден был нырять в неё во избежание удара. Менее вёрткие, получив хлобыстину, погружались на заметно более длительное время.

Толпа, прежде хохотавшая, на какое-то время умолкла при виде столь гнусного отталкивающего зрелища. Немало было и тех, которые смущённо опускали голову. С чанами, пожалуй, происходил явный перебор, несовместимый с общепринятой моралью.

Наконец, установившуюся было тишину взорвал чей-то истошный вопль, и тут же со всех сторон пошли, покатились гулом возмущённые голоса, протестовавшие против такой жестокости.

– Прекратите, что вы делаете! – вырывалось из общего перегуда. – Так нельзя! Кто организовал это стыдобище? Пусть выйдет, покажется и объяснится.

– Что «пусть объяснится»? Самого его, негодяя этакого, в подобной гадости надо искупать!

В какой-то момент люди готовы были смириться с повсеместным начальническим воровством и своей нищетой, лишь бы не быть свидетелями расправы, унижающей человеческое достоинство.

Меня лично поразил эпизод, связанный с одним чиновником по фамилии Артюшин, возглавлявшим Комитет по внедрению изобретений. Будучи в перьях, он непрестанно плакал и безуспешно пытался спрятаться от тьмы любопытных взоров.

– Я же ничего не украл, ничего! – восклицал он, продолжая рыдать и заслоняя лицо ладонями. – За что меня так, за что, я же честный человек!

На мгновение закралась жалость. Но в воздухе, над самой головой чиновника, словно послание свыше, витало оповещение, как по прихоти этого субъекта, из-за его неверия в возможности местных придумщиков, из года в год отклонялись разные изобретения, и тем самым наносился ущерб, сопоставимый с воровством в особо крупных размерах.

Жалость исчезла. Что стало с людьми, которые, возможно, положили на новации большую часть жизни? Спились от невозможности протолкнуться и исполнить свои мечты? Или покончили жизнь самоубийством, потому что из-за нищеты их бросили жёны и развалились семьи? Вот кого бы пожалеть, людей, погубленных беспросветной российской волокитой!

И всё-таки кавалькаде с фигурантами в перьях и купающимися в ночном золоте наступил конец. Она продвинулась по площади, влилась в выходящую из неё главную улицу, затем сделала ещё один поворот… И всё вдоль плотных рядов простого народа, тысячекратно обворованного и обманутого.

Сделав круг по Ольмаполю, подводы с казнокрадами, коррупционерами и прочими ворами и лихоимцами вернулись в исходную точку, то есть в гараж здания мэрии. Как они там помещались, кто их собрал, откуда взялось столько удальцов на козлах повозок и возле чанов и где удалось раздобыть сами чаны, мне было неведомо. Я потом спрашивал у моего амиго, но он только посмеивался и отвечал, мол, так ли уж это важно знать.

Уже на последнем издыхании, когда голова процессии стала втягиваться в подземный административный гараж, на подставы телеги, на которой возвышался чан с прокурором Штивтиным, вскочил один из толпы. Я узнал его. Это был дон Кристобаль.

Штивтин только что вынырнул из омерзительного вермеля.

– Узнаёте меня, господин хороший? – преодолевая нестерпимый смрад, испанец немного подвинулся к прокурору. Последний, продрав завологлые глаза, некоторое время недоумённо всматривался, потом громко прошептал:

– Михайлов, ты… Ты же мёртв!

– Как видите, жив! Вы обрекли меня на двадцать лет тюрьмы! За что? Вы же знали, что я невиновен!

– Э-э, а-а, прости!

– Простить двадцать лет тюрьмы! А кто оживит мою мать, Марию Кузьминичну? Кто восстановит мою разбитую жизнь? Ради чего это было сделано? Ради карьерного роста, да? Сколько ещё невиновных вы обрекли на медленное умирание в тюремных казематах ради очередного повышения по службе?! Теперь-то вы, должно быть, довольны! Как же, стали главным прокурором! Или этого тоже мало, и вы метите куда ещё выше? Но выше уже не выйдет, пришёл час расплаты…

– Михайлов, ты мстишь? Это противозаконно!..

– Мщу! И не остановлюсь в своём мщении, пока вы и все подобные вам не будете полностью низложены.

– Государственную машину тебе не одолеть.

– Мы её переделаем. Скоро, совсем скоро она начнёт работать не на себя, а на людей, чьи интересы и предназначена защищать.

– Тебя найдут и снова осудят!

– Ищите! – ответил дон Кристобаль. – А пока купайтесь. Продолжай! – сказал он молодчику, стоявшему рядом с чаном, и спрыгнул с воза. Чернокудрый парень немедленно взмахнул прутом, но прокурор успел избежать болезненного удара, поспешно погрузившись в смердящий эмульсон.

Недалеко от себя я заметил Гришу Федотова. Молодой человек был бледнее смерти, и не отрывал от телег горящих лихорадочных глаз. Какие мысли роились в его голове, невозможно было понять. Площадь захлёстывали вихри эмоций, и дай бы Бог разобраться с собственными чувствами.

Из подземного гаража городской администрации люди, подвергшиеся жестокой экзекуции, как были, в перьях и нечистотах, неизвестным образом немедленно попадали в свои дома и квартиры, где сразу же вставали под горячий душ и пускали в ход мыло и мочалки. И тёрли, тёрли себя, стараясь избавиться от плохо выветривающегося густопсового запаха.

Глава двенадцатая. Объяснение

– Вы слышали, что кричали на улицах!? – запальчиво начал Черноусов, едва дон Кристобаль и я появились у него в кабинете. – Лично у меня нет слов для оценки случившегося. – Он метался из угла в угол, то сжимая пальцы в кулаки, то разводя руками. Лицо его усохло, глаза запали. – Учинённое вами – не безобразие, не кошмар, а нечто ещё более чудовищное, никогда не происходившее в истории человечества. Это страшная катастрофа, которая…

– Может быть, вы предложите нам присесть? – с глумливой улыбкой сказал испанец, перебивая его.