За мной следят дым и песок
Шрифт:
— А я не ведаю, кто мне пришелся — родным папусей! Подстегивающий военщину — или разливающий пиво? Как мне быть, если я — птенец палача? — и, гремя с мизинца теми и этими цепями или лелея на плодоножке сигары дым-довесок, мечтательно улыбался. — Уж не служил предшествующий мне — пожарным? Не вложил ли в выкормыша меня — свои горячность, прыть, упоение — чуть завидев где-нибудь огонек, немедленно вколачивать в него — сорванные с себя одежды, забрасывать блистающий — галстуком, запонками, булавками и салфетками, хлестать наотмашь — плановым рулоном эвакуации, вбивая в пламя — его последний вздох!.. Наконец, я могу быть порождением человека, которого никто не замечал, даже снег… Что бы папа ни излагал, вещал, галдел, тараторил, никто не брал во внимание не то что выводы, а — ни словца. И это во мне болит.
Что ж, предупредительно отзывался тот беседующий, кто был мозолистоногий пилигрим,
Вот и наименование голубого города, обнадежил беседующий беседующего сквозь лай своих верных псов, поболит — и вскоре отпадет.
Эти-то господа провокаторы нас и сглазили, заверил Причастный № 1001.
Потому что сразу за разговорчиком — откуда ни ведется гигантский ветер, и откуда ни тянется нежданный — вставали оба, и выметали теплокровных — на воздух грозы, и вытряхивали их разрядившуюся утварь, а странноприимный вертеп, герметичный, как брюссельское кружево, в трех секундах от изгнанных — коптился в ярости и с грохотом рушился… Страшный ураган, присаливая осколками, сообщил Причастному № 1001, что все разверсто, и небо, и твердь, и закрома, и заминированные тайны — и ничему нет заслона… Тут ни золото ваше, ни серебро не спасет ни нас, ни вас, догадался Причастный № 1001, но разметена будет кровь — как пепел, и плоть ваша-наша — как помет…
И не находил никого вокруг, разве груды мусора на мокром, черном, ночном асфальте: купоны пурпура, как некогда — вослед первомайской демонстрации — бумажные флажки и банты, и сломанные гвоздики, и как будто взблеснули гардеробные номерки и оттиснутые на них гербы, или покатились маски, или банные тазы и записанные на трепещущих лоскутах желания…
Но позже, выйдя из снов, пройдя в наготе под ночной снег и обернувшись, объявил Причастный № 1001, он прозрел: на самом деле то был не дом, а кто-то из тайных киномехаников продавил его — в настоящий гигантский глобус, и заткнутые в щели записочки — не что иное, как имена заполонивших сфероид городов. И всего-то протяни сей надменный — руку… хотя, что ни зацепи — а вдруг не тот это город, и полночь не та? Попробуй проверь, ведь его мемуарные записки украли, а телефон Ставшего Спутником не отвечал.
Существует гипотеза, что Интересное Лицо даровало упомянутому селению — собственное имя, как оправдание всем живущим, и черкнуло на небесах — категорию: город-государство.
На вопрос, встречался ли Причастный № 1001 с Интересным Лицом позднее, спрашиваемый затруднился с ответом.
C: Большое падение, может быть, снега
Очутившись на некотором перепутье, рассказал Звонящий Трижды, на безобразно побитом — пробелами, купюрами, недостачей или свесившем тыл — в заточенье мрака, он предположил, что можно спасти планиду — или получить отсрочку, или принять дары Фортуны, которых много не бывает, стоит лишь пустить с языка — какое-нибудь магическое сочетание слов: смиренную молитву или заклинание, изречь зажигательный девиз, прошелестеть шибболет, наконец, ввернуть волшебную цитату, на которую не могут не отозваться… в чем Звонящий однажды уже преуспел, а на круге повторений, на повторяющейся — ритуально или по рассеянности — осечке: невозможности найти что ищешь и узнать что хочешь, вдруг напрочь забыл — и заветный пароль, и даже — должно ли выпалить нечто оригинальное, по коему расступятся в изумлении, или четко, хорошим голосом произнести реплику, приходящуюся сестрой — оттиску в песке ожидания.
Зато когда-то в пылу величия он, помнится, поделился своим феерическим бонмо — кое с кем на реках юности, но подхвативший, вероятно, ушел за горизонт, поскольку с тех пор Трижды Звонящий нигде не встречал его, ни те благословенные воды, ни смальту и охру, по которым струились, ни ту стрекозу — красотку-девушку, стригущую с них бронзовое сияние. Спохватившийся решил восстановить и порядок слов, и сами единицы, позволяющие выкрутиться и милостиво принять незаслуженные дары, ибо не заслужены — все, перевооружиться игрой слов, которую он постыдно, беспросветно, непрошибаемо… Ergo: отыскать имевшего уши — и наполнившего их, немедленно ринуться
к истокам — или, напротив, в новые времена — и просочиться, втереться, вмешаться, как говорят, у вас есть товар, а у нас к нему — планы.Но поскольку между сорившим при водах словами и тем, кто собрал, пролегли уже три перехода — или повторились девять и десять, Звонящий и Раззвонивший, приближаясь к объекту, обречен был продрогнуть на стольких мозглых перекрестках, что недостанет лазаретов, или высадить доску в стольких заборах — не хватит и досок… Тем не менее — и правдами, и свинцовой напраслиной — немыслимое сложилось!
Заступив порог дома-мечты и закрепившись на первой позиции — посреди упихивающих жизнь в шамовке самой жизни, разогревшись — на маневре «змейка», позволяющем без затей, в стиле украшенного деревенскими мотивами стола, подбираться, простираться, снимать, извлекать, сметать, и, прополоскав уста — в скифосе празднословия, Звонящий уже вплотную приблизился — к корпусу вентиляции и зондирования… Как вдруг — примерно на второй сотне разнонаправленных движений, хаотично пересекающих безупречный ход событий, его ужалила тревога, он не мог установить, где пульсировала острейшая — прирастал ядозуб в макрокосме его нетленной души или по периметру — или на поперечнике стола, печально влекущего раздолья — к пустым анапестам сухарниц и к узким местам, где могут вполне прикончить автора, но его внутренние датчики фиксировали неблагополучие в падежах, качку спряжений — и заметный недолив определенности, а у напяленной на самовар пафоса матроны, у maman в полуперденчике общей ваты закатились глаза… и, хотя приятней, когда все стоят где стоят и сидят где сидят, но если намерились что-нибудь вломить и широко разнести, догадался Звонящий, уж запузырят — не что попало, забабахают — по полное не балуй!
И раскашлялись кимвалами, и подавились набатом, и вскрылись входы — и вступил светозарный, перешедший все пламена вод и потоки огня, и реки гранита, базальта, туфа, ракушечника, низвергающихся меж грохотом и мечтой — в грандиозные стройки. Дом был потрясен и взорван!
Не явился ли тот, кого столь длинно и непоседливо ждал почти постник, Ставший Спутником? Эти долгожданные сплошь и рядом путают адреса и приходят не к тем, кто высматривает, уповает и предвкушает, а — к соседям.
Но даже если ворвался — простой снежный вихрь или закоченевшие гуси, в любом случае, предыдущий гость — звони он хоть трижды тридцать раз — мгновенно стал прозрачен, как и ошеломительные усилия, направленные на то, чтобы…
D: Уточнение 1
Событие под условным названием «Падение и его падающие», наследующим варианту «Слава богу, никто всего не знает», самоотверженно сохраняется подвижниками и почитателями — для циркуляции в истории. Пусть осеребрит фронтисписы зданий, этих — и встающих на смену, перелистает крыши, карнизы и стеариновые огарки балюстрад, застеклит глаза маскаронов — ледяным эдельвейсом, и сгонит с их уст конвульсии и набьет — жемчугом, пусть удобряет окна — медом, а замочные скважины — воском, и каждый день перебеляет медные сита духовых оркестров и припудрит свирепостью гипсовых зверей.
В свое время были бомбардированы вопросами непосредственные участники. Но могли умалчивать и наталкивать, зауживать мосты, выставлять себя на королевскую клетку и призывать в свидетели — канувших. Иные намекали на крупные долги и на лицензию, позволяющую отстрел меньших братьев, заверяли, что к падению их толкнули нужда и сожительница, предлагали недорого надел на луне, а кое-кто одинаково виртуозно исполнял и женские, и мужские партии. Чтобы разверстать касательство близких дальних и дальних сверхъестественно, были опрошены — примыкающие к друзьям друзей падения. Вновь кто-то вводил усыпляющие иносказания, а новые обертоны не совпадали со вчерашними, и, чтобы составить представление о причастных к причастным, атаковали следующие ряды.
Возможно, что-то кому-то представилось не будничным, подозрительным? Или падающие столбцы снега слишком традиционно напоминали — брачный пир берез и распущенные по буквам письма, а также пули всех войн и крысиный яд? Не мешала рассмотреть то и это — рябь крыл? Или крылья такой высокой дуги, что, сколько ни запрокидывайся, не охватишь взором…
Предпоследний из опрошенных подольщался к дыму, сулил сдать ему — все, а после так же взахлеб угодничал и стелился перед песком, но в конце концов согласился слиться с любым сегментом ландшафта. Это интересное лицо взято на заметку.