За мной следят дым и песок

Но кто-то из пьющих точно видел, как реформа перетолковывает гипсовые гирлянды в коронах стен, и отстраненные от разлюли-малины настойчиво оживают — и витиеваты, курчавей поддельных подписей, и раззуживают дремучий лист, проверяют брыжейки, зажимы, вилки, канифолят линии, в коих притаился стрелок, и продувают — в большую нахаловку… Итого: не развязка, но — завязка! Несомненный плющ забирает панели зала, что пожухли, высматривая ремонт, затягивает подпругу в полупустых рядах кресел и защелкивает браслеты — на запястьях дверей. И, опять не смутившись отклонением от обыденного маршрута, раскручивает зеленеющее лассо, чтоб подверстать к рисунку люстру… и, поскольку перед плющом все равны, так и залапает важнейшее из всех искусств — экран.

Видели, и как Первый Снимающий определяет в углу — антикварный реквизит фисгармонию с неполной челюстью, и раз на танке здесь не пройти, раззуживает нечеловеческую силу — и подкатывает к экрану эту танкетку, или эту бутафорную фисгармонию, или бешеную табуретку, неважно, откуда льется музыка, лишь бы умиляла душу. И видели: воскурившийся на круп антиквариата самоотверженный пытается — сорвать подлое наступление контркультуры, вывихнуть плющеные узлы, скомкать аксессуары, наконец — перекусить стебель-другой, чтоб, снимая укушенных с полотна, бормотать:

— Да-а, сам не снимешь — смотреть нечего…

8.

Будут каменные ворота в два прохожих — один на шее другого, у пилонов — лунные лики фонарей в мятых цилиндрах — или в шапокляках? Длиннокрылая серединная арка и сточившаяся правая, и посвистывающая левая. Песочная дорожка, не слишком рассыпаясь, улучит — старинную дверь. Правда, ступени крыльца куда-то просеялись и ныне подтверждены — только тем, что бросили дверь — подвешенной, точнее, приподнятой — не над полоской света золотого, а над бестревожным зеленым — трава: перебираема ветром раньше и сочтется им после… Но ничего сложного — допрыгнуть до порога, вознестись в затяжные руки-крюки двери, что отполированы захватом постоянных клиентов.

Привет, привет тебе, дверь, сморенная обжорством, недоеданием и дремотами… малоинициативна в своей конституции, как кукла! Скорость жизни — бег в мешках. Вытянувшиеся жестяные лифы для газеты «Правда» и самопальных депеш, марафет — салоп, подкрепляющийся понюшками ватина, подпоясан тесьмой, юлящей в клепке, или полозом звучавшего здесь смычка, воспаленные фурункулы от сорванных замков и кистей, а не то игольное ушко, но обеззаражены — и наложен новый засов. Бижутерия — диадемы-цифры и броши-звонки, почему-то все — не первого сорта… Дверь-оркестр, извольте музицировать — кнопки, клавиши, клапаны, поплавки, попурри на пуговицах, луковицах и мухах, и на каждое бренчанье откликнется фамилия: поселяне, постойщики, приживальщики… Трезвоньте — в любую жизнь!

Уж теперь-то я не упущу воскресное разрешение — кое-кого застать дома, даже если подразумеваемых не водилось там треть большого циферблата и большого хребта. Но не у всех постояльцев туристический сезон, кое-кто закруглил скитание и не кичится внутренним составом, ни ягодно-грибной лихорадкой, ни иной охоткой, чугункой, трактом, где и быть, как не в венском палисаде домашнего стула, с отощалой подушкой под занудой-спиной, ведь не стул для человека, а человек — для вальсирующего стула! Или на кушетке — серпентарий пружин, или притулившись к плиткам теплой Голландии, сущий интернационал в этом доме, а можно у пианино — исполнять мою волю, превзошедшую — их собственную, подбирать почти негнущейся рукой — песенку какого-то дня.

Встав на камень, я свойски щелкаю дверь по пузу. Проведенные мною здесь начала славились дозволением — открывать все, что поддается, перетряхивать — и тянуть на себя, заодно протыкать всех входящих — вопросом: а что ты мне принесла (принес)? Входящие из парадного и из ухни, из болезни, из туманности и недостоверности. Я сигналю — сразу всем, в конце концов — можно выиграть по очкам. Надеюсь, эти лиры — не столь фальшивы, как улицы, зачерненные дождем — в ленты ундервудов, ремингтонов, олимпий? Черт возьми, никакой отзывчивости. Где торопливые шаги и бьющийся в замке ключ, где изумление, поцелуи, спешный чай со сладостями? Ладно, не убеждаем музыкой, докучаем — словом и кулаком. Ну, хоть кашель, осторожный шорох? Видно, там, внутри, слишком много направлений.

Будь по-вашему, я надоедливо расшаркиваюсь — пред невидимой стражей и, естественно, рыхлый снег с каблучка… с башмаков, надставленных — не крыльями, так коньками. Я сминаю в кармане список требований, то есть притязаний, и заискивающая мимика — за край и каплет с подбородка.

Но тут, как на передней линии детектива, обнаруживается, что ничто не заперто, но назначен — день открытых дверей! День ужасных подозрений, и поддать створ — пушечный спорт толкание ядра!

Вероятно, лучше определить, достойна ли — набитая на дверь партитура полустершихся фамилий… или перечень услуг? — поднимаемого в их честь звона? Скорее, ничем не примечательны, поклоняются шатким богам, да и возлюблены — сердцами недолговечными… к тому же внезапно преображаются из фамилий — в огрызки каких-то разговоров и ломти выжимаемых из кнопок мелодий, в едкий ответ — на забытый выпад, но, не уложившись в табличку, скатываются на стены — на объяснения мелом и путаные оправдания, между прочим — просто смехотворные: экшен растекся — и неясно, кто в кого стреляет… Ну, страшный суд разберется!

Точнее, необходимо решить — основной вопрос: перед нами явная или тайная дверь, выдвинута — навстречу всем живущим, или только тем, кто на нее смотрит, и смотрит сейчас — или видел когда-нибудь, но опыт остался невостребованным? А может, маэстро Вор по прошествии многих лет рассентименталился — старческая деменция и так далее, и покаянно возвратил на место — все свои трофеи… в точку проката, но заплутался в поживах и приставил сию сдвинувшуюся дверь — к эвакопункту.

Но, в конце концов, проглотившая язык, играющая в молчанку дверь неотделима — от тех, кто к ней приписан, и в одиночку не существует.

9.

Послали сказать списочным, что — пора, уж затапливают софиты — и костер от костра, и плющ от плюща… Уже кимвалы, гром крыльев — как перескок крышек по ресторанным кухням, как переброс щипцов по страстям и мукам, и натерты печати. Но вдруг пошли снимать с потолка и с вчерашнего подоконника — радения, опеки, комиссии, кто-то и сам ведет прием (забыв уточнить, заимодавцев или несущих гостинцы), у несостоявшегося его сотрапезника — билет в лучший бенуар или вольер, третий собирает учеников, чтобы доверить им секреты своего мастерства, седьмому приспела очередь — вступить во владение то ли дачной недвижимостью, то ли одеждами брата, напичканными метанием, выпадами, серпантинными жестами и пенделями, а также его беретом — усижен боевыми значками, и заодно — его Дульцинеей… Черед с десятого по тринадцатого — пилить на рыбалку, тридцатым назрело — копать лаз в островное королевство.

Тогда любитель гостей заметил: званых — что букв в газетном буме, извергнутом полдневными и вечерними городами, а избранных — лишь на шапку, и раз уж вы — натощак, затем что не откусите царского стола, расточись вам тракт — достарханом, голубой скатертью, полной голубей, и свернул из списка воздушный корабль… А праздный прохожий, колобродя по дорогам завышенным и просевшим, нашел рухнувший корабль — или идущую на убыль иную ладью, то есть список — и в новый день решил наполнить неясными избранными — собственный дом, будто допыжившийся — до приличного, хотя подчистую насыпной и хоровой, завлечь на свое Первое мая — пожалуйте в фас — в наш фарс, форсируйте чертог во втором этаже, опущенное дворцом звено, но коридор и кухня — на тьму квартирующих, плюс проникшие со двора и вышедшие из скважин некоторые фауна и флора, и обставшие поверхности вещдоки… Ваш шпрехшталмейстер — некто Хохмачик, на четверть — деревянный, недавно выиграл знатную войну и взял приз — новую ногу, бревенчатую или чурбанную, а с ним вас приветят его возлюбленная жена, сотворенная из розоволистного света, правда — не навсегда, и уроженцы их скоротечного счастья — комедиант на комедианте и книжник на книжнике — в рост ворот, и подносящая кушанья — кухарка или нянька со спиной в три колесных спицы, голова — снежный ком, надушена сердечными каплями и ментолами, умащена ихтиоловыми и вазелиновыми мастиками и прочее миро. Кто из комедиантов дома нашел на дороге список, не уточняется.

Раут, вывернувшись из мизера, норовил потрафить пирожком и бонбошкой — и весям, и проселкам, и откатывали ось, чтоб протаял пустырь для танцев, а на батманах ловчились отпнуть столбы и тумбы, буйки и все масленки и светильники, подмыть межи и горизонт и видеть — сквозь… Кто-то упрашивал помедлить, ибо должен быть еще один гость — притом несравненный… мой миленький дружок, прелестный пастушок, но, вероятно, выпасал — или пописывал пасторали, не то случился — в низовьях списка, и не удосужились дочитать сию коломенскую или владимирскую версту, но накидывали и пастбища, и паству, а к меню прикопалась зловредная рыбка — эта сиротка, куда ни заплывет, весь сортамент сбивала с размеренности и была не готова плавать по подводным гротам и чревам… К тому же собравшиеся уверяли, что не встречались — лет тысячу, что, бесспорно, надлежало обкалякать, обтараторить, и никак не могли насытиться свиристелями и пищухами своих тысяч и напиться умолчаниями, и так щедро задувало — с медовых пасек и просек… В общем, дело поворачивалось пространно, радостям ли спешить перестать? Жизнь, возможно, коротковата, но радости — не иссякнут. И никто увеселяющийся не сидел сложа руки, ни, конечно, ноги.