За несколько стаканов крови

Молодого упыря растянули на земле под памятником, и Эйс Нарн со своей неизменной улыбочкой склонился над ним, поигрывая небольшим ножиком.

— Эйс! — крикнул Хмурий Несмеянович.

Дерибык положил руки на плечи Эйса, удерживая его, и спросил:

— Что-то сказать хочешь, Хмур?

— Да. Оставьте парня. Я скажу, как поднять клад.

Глава 20 БОЛЬ И ЯРОСТЬ

— Нет! — неожиданно для себя крикнул Персефоний. — Молчите, Хмурий Несмеянович! Приказываю молчать!

Он сам с ужасом слушал собственные слова, будто их произносил кто-то другой — некий суровый, но справедливый судья, которому боязно смотреть в глаза.

Нет, это был не героизм… Скорее злоба. В глубине души он понимал, что согласие Тучко ничего не изменит — их обоих убьют, независимо от того, будет ли открыта тайна клада. И если Эйсу охота помучить кого-нибудь, он своего не упустит. Так пусть хотя бы им не достанется победа, пусть Мамона из кумира превратится в демона, мучающего воспоминаниями о несбывшемся.

В следующий миг все остатки мыслей и чувств вылетели из Персефония вместе с криком. Он почему-то был уверен, что не закричит, ведь у упырей болевой порог очень высокий, да и ненависть, вспыхнувшая при виде улыбки палача, казалось, должна была придать сил. Однако Эйс Нарн умел причинять боль. Лезвие его ножа погрузилось под кожу Персефония не более чем на ноготь, но точка была выбрана со знанием дела: тупая, ноющая боль стремительно распространилась по телу, заполнила его целиком и перехлестнула все мыслимые пределы терпения, но не прекращала расти и будто стремилась разлиться на всю вселенную, и не было от нее спасения.

Жар и озноб, затхлый привкус во рту, тошнота, острый запах сменяли друг друга с калейдоскопической скоростью. Словно мозг упыря лихорадочно перебирал физические ощущения, которые могли бы соответствовать испытываемым мучениям, может быть, даже отвлечь от них — но все впустую.

А боль продолжала расти! И все время настигала уплывающее сознание, так что даже в беспамятстве нельзя было скрыться от нее.

По-видимому, пытка продолжалась недолго, но это были самые долгие секунды за всю историю мироздания. Персефоний медленно приходил в себя. Обрывки окружающего то складывались в нечто осмысленное, то разлетались вновь, наконец он разобрал сквозь шум в ушах: «…Оставь его пока что», — и понял, что слова эти касаются его. Он судорожно перевел дыхание, надеясь, что не сорвется на крик. Боль из неописуемой превратилась в простое жжение в покалеченной левой руке — можно сказать, почти прошла.

Поблизости слышался голос Хмурия Несмеяновича, какой-то сдавленный, словно надломленный. В поле зрения маячило бледное лицо гнома. Но все заслонил собой Эйс Нарн, которому почему-то неинтересно было слушать про клад. Он слизнул с ножа капли крови Персефония и удивленно выгнул брови. Потом тщательно облизал нож.

— Что за вкус! Не могу поверить… Паренек, ты должен рассказать мне о своей диете. Обязательно должен рассказать, если не хочешь испытать нечто похуже. Я ведь еще и не начал с тобой по-настоящему.

— Пошел… к черту… — выдавил из себя Персефоний.

Эйс тотчас сильно ударил его и, пока перед глазами пленника плыли круги, полоснул ножом по щеке и припал к порезу губами. Когда Персефоний осознал, что происходит, он задергался, как птица в силках. Ему удалось оттолкнуть мучителя: отвращение придало сил, которых он ждал от ненависти.

Каннибальство — одна из тех вещей, которые, будучи запрещены и юридическим, и моральным законом, вызывают у разумных еще и безусловное, инстинктивное неприятие — причем, в отличие от многих форм извращений, пожирание себе подобных не предлагается даже в качестве запретного удовольствия. Сверх того, отвращение внедряется в сознание на уровне условного рефлекса еще в детстве, благодаря сказкам, в которых каннибалы ставятся в один ряд с чудовищами, подлежащими безусловному уничтожению, и потом поддерживается и усиливается всем комплексом привычек и социальных условностей, воспитывающих вкусовые предпочтения, словно других причин может быть недостаточно.

Или их и впрямь недостаточно? Ведь не исчезает же почему-то это слово из лексикона разумных… Ведь случается же иногда…

Кровь — естественная пища для упырей, но потребление крови себе подобных, хотя иногда и встречалось в истории в качестве ритуального действия, вызывает в них такое же отвращение, как и в смертных — мысль о поедании плоти близких.

Эйс Нарн упал от неожиданно сильного толчка, но тут же вновь оказался на ногах и навис над Персефонием.

— Здесь что-то не так! — прошипел он. — Или ты не тот, за кого себя выдаешь, или ты нашел какой-то способ…

Договорить он не успел. Герильясы, столпившиеся вокруг Хмурия Несмеяновича, расступились, возбужденно переговариваясь, Жмурий приказал:

— Берем обоих с собой, и если Хмур солгал… Дерибык, присмотри за упырьком, да не подпускай к нему Эйса, пока не позволим. А теперь… Что это? — перебил он сам себя. — Эй, тихо все!

Голоса смолкли, и стало слышно, что в тишину кладбища ввинчивается какой-то непонятный звук, похожий вместе и на стон струны, и на свист ветра. Было в нем что-то потустороннее. Звук плавно, но быстро нарастал, приковывая к себе все мысли.

Эйс резко выпрямился.

— Это чары! — крикнул он, стряхивая оцепенение.

Он был очень силен, и отчасти ему удалось совладать с собой; надежные боевые амулеты защитили Жмурия, а природная стойкость к некоторым видам магии — Дерибыка. Единственным, кого совсем не затронули невесть откуда взявшиеся чары, оказался Плюхан. На прочих же нашло смутное подобие мечтательной дремоты, сна наяву, в котором действительность мешалась с причудливыми видениями.

Впрочем, чары обошли также пленников. Поэтому они прекрасно видели то, что пришибленные магией герильясы разглядели не сразу: между могил длинными скачками неслась прямо к ним огромная тень.

В первые мгновения тень казалась бесплотной, но по мере приближения нарастал производимый ею шум, накатила волна звериного запаха, разнесся короткий басовитый рык, а потом словно вал горячего воздуха, расступавшегося перед несущейся горой плоти, окатил их, прежде чем чудовище ворвалось в самую гущу противников.

И началось побоище. Герильясы, опытные бойцы, разлетались, словно кегли. Краем глаза Персефоний увидел, как Хмурий Несмеянович, подобно распрямившейся пружине, бросился на Дерибыка, который единственный сумел отскочить с пути чудовища и готовился вонзить ему под лопатку тесак размером с короткий меч. Бригадир перехватил руку волколака и отработанным движением швырнул его через бедро, одновременно завладевая оружием, и тотчас оглушил ударом рукояти.

Остального Персефоний уже не видел. В нем словно что-то сдвинулось, будто лопнул какой-то трос, натянутый через солнечное сплетение, который удерживал его в позе эмбриона и не позволял делать ничего, только баюкать покалеченную руку.

Эйс Нарн, должно быть, уже разобрался в происходящем и не испытал ни малейшего желания заступаться за товарищей — вместо этого он, пригибаясь, метнулся в сторону, к ограде ближайшей могилы, скользнул вдоль нее и хотел скрыться в бурьяне, разросшемся у дальней ограды, но тут его настиг Персефоний. Рука болела страшно, ни силами, ни опытом не мог он сравниться с Эйсом — по здравом рассуждении, у него не было ни малейшего шанса. Но он не рассуждал, не считал шансы, он просто настиг и впился клыками — как оказалось, в плечо. Сжал челюсти и рванул. По ушам хлестнул неожиданно высокий визг. Эйс Нарн, мастер пыток, сам не переносил боли. Когда на него напала жертва его мастерства, которой полагалось ближайшую неделю только вздрагивать и всхлипывать при чьем-либо приближении, когда бицепс его оказался разорван, как тряпка, Эйс полностью потерял самообладание. Он бился и визжал, а Персефоний повалил его лицом вниз, отогнул голову и вонзил зубы в шею. Несколько долгих секунд он упивался необычной сладостью, прежде чем осознал, что жадно, спешно, крупными глотками пьет кровь поверженного врага. Его замутило, но почему-то он не смог сразу остановиться и продолжал пить, даже ясно осознавая весь ужас, всю ненормальность своего поступка. Словно то, что Эйс только попробовал его собственную кровь, обязывало Персефония осушить врага до конца…