За стенами города. Дезертир Ведерников

Еще несколько взрывов справа, слева.

— Смотри, смотри! — метался стропальщик от Ведерникова к соседу справа.

Будто невидимый дирижер взмахнул руками: там, за ручьем, пробежали белые огоньки, а здесь — стало темно от фонтанов песка, смешанного с крошевом стеблей овса.

Оглушенный, Ведерников вскоре перестал различать отдельные взрывы, все слилось в бешеное метание земли и воздуха, как будто те, по другую сторону ручья, хотели выкорчевать окоп из земли. Пыль и песок смешались с аммиачным запахом. Инженер лег на дно окопа. Потом встал на колени и уперся головой в стенку. Потом сел, зажал голову коленями. Несколько раз валился на бок, но тотчас принимал прежнее положение, как будто только оно сейчас могло его спасти.

Он не испытывал того, что можно было бы назвать страхом — страхом перед тем, что происходило, — он испытывал ужас от своего собственного тела, которое вело себя никогда прежде не испытанным образом. Его била противная дрожь, тело покрылось холодным, липким потом, хотелось бежать и бежать все равно куда.

Когда обстрел прекратился, в ушах продолжало больно звенеть. Сплюнул слюну с песком и желчью. Поднял голову и увидел полоску неба с медленно оседающей пылью. Наконец решился встать. Поле было не узнать. Изрытое, оно дымилось. Лента окопа то возникала, то терялась среди воронок. Винтовка вывалилась за бруствер. Но осталась исправной. Показалась голова дяди Миши. Он силился улыбнуться серым лицом.

— Приготовиться! — слабо послышалось издалека.

— Приготовиться! — кто-то откликнулся ближе.

— Приготовиться! — повторил Ведерников, как будто кто-то еще мог его услышать.

Из лощины поднималась редкая немецкая цепь. Как-то не связывались эти никуда, казалось, не торопящиеся фигурки с теми, кто перепахал поле.

— Прицел три, — передали по окопу.

— Прицел три!

— Огонь!

Ведерников стал целиться. Он привык все делать тщательно. И огорчился, что ему никак не удается удержать мушку на солдате: потому что он хотел лучше разглядеть немца, как будто это очень важно, потому что дрожали руки, потому что в глаза светило солнце.

Из окопов давно уже палили без всякого порядка, а он еще прилаживался, пристраивался, — наконец-то выстрелил.

Немец, в которого он целился, продолжал идти в зыбком утреннем мареве. Ведерников отвел затвор назад и снова зарядил винтовку. Снова прицелился, снова выстрелил и снова видел: солдат продолжает идти. Вспомнил, что на сборах его учили плотнее прижимать приклад к плечу, задерживать дыхание и чему-то еще. Выстрелил еще и еще раз. Цепь продолжала приближаться. «Бесполезно, все бесполезно!» — кого-то обвинил Ведерников. Теперь он стрелял, почти не целясь.

Воздух наполнился свистом, жужжанием, щелканьем пуль. Падали обрезанные стебли овса. Белый песок взбрыкивал то слева, то справа. Он понимал, что каждую секунду пуля могла попасть ему в голову, которую считал вполне достойной, чтобы ее беречь. Но ему ничего не оставалось, только стрелять и стрелять в того же немца, потому что, ему казалось, тот целит только в него. Это было похоже на азартную игру.

Где-то в центре позиции роты застрекотал пулемет. Ведерников заметил, что солдат, в которого целился, куда-то исчез. Вскоре пропали из вида и другие немцы, но пули, хотя и реже, продолжали прилетать.

— Закуривай! — крикнул дядя Миша.

Они сошлись, потные, еще не уверенные в том, что атака отбита. Ведерников честно рассказал, что после выстрела забывал перезарядить винтовку, целился впустую, потом заметил: что-то в патронташе патроны не убывают. Его бестолковость сейчас выглядела как-то весело. Показался сержант, он тоже улыбался, в руках держал свою пилотку с насыпанными патронами.

— Разбирайте, но зря не палить.

— Как насчет завтрака? — спросил Ведерников, предъявляя таким образом счет всему начальству, от младшего до самого главного.

— Отобьем немца, тогда и будет завтрак.

Сержант отряхнул пилотку и надел на голову.

— А не хотите ли кисляшек? — вспомнил Ведерников про кулек леденцов.

Дядя Миша отказался, показав на больной зуб, сержант бросил конфетку в рот и сразу стал серьезным. Когда он ушел, инженер усмехнулся — умеет сержант набивать себе цену.

То, что случилось потом, он запомнил плохо. Не было ни адского артобстрела, ни бомбардировщиков, — из леса по ту сторону ручья выкатили танки и расположились линией. Их первые выстрелы показались Ведерникову безобидными. Но скоро понял — это конец: немцы методично, прямой наводкой расстреливали их позицию. Стоило высунуть из окопа голову, через несколько секунд танковый снаряд разбивал это место. Показалась пехота. Раздались очереди нашего пулемета. «Что он делает?» Только успел подумать — два снаряда, а потом еще два перекопали в том месте позицию.

Горячим вонючим воздухом Ведерникова отшвырнуло в сторону. Глаза забило песком. Он мучился, оттирая глаза. Наконец прозрел и увидел на дне окопа дядю Мишу. Тот лежал с задранным подбородком и чужим лицом, а руки и ноги дергаными движениями, казалось, передавали какое-то очень важное сообщение. Ведерников вскочил и помчался по окопу с криком:

— Дядю Мишу убило, дядю Мишу убило!

Ему представилось, что, если узнают о том, что произошло с дядей Мишей, все поймут: нужно сделать что-то такое, чтобы все это прекратить. Бежал, обегая и перепрыгивая неподвижные тела ополченцев. Сержанта узнал по сапогам — у остальных были обмотки. Сержант лежал на спине, головы у него не было — из шеи бугром выкатилась и запеклась кровь.

Иногда Ведерникову казалось, что он может остановиться, приподнять голову, но автоматные очереди приближались.

Попался ход сообщения, ведущий в тыл. Метнулся в него. И снова бежал и полз, полз и бежал.

Впереди показались вершины деревьев. Это была тощая пригородная рощица, у которой ход сообщения кончался. Немцев не было видно. Выскочил на дорогу — сырую, разъезженную. Хотелось пить. Где-нибудь поблизости мог быть ручей или родник. Но чувство, что он не должен терять ни секунды, погнало его вперед. Больше не оборачивался и, не пригибаясь, побежал по дороге так, как будто там, в окопе, тело утратило вес. Пересек хвост белого дыма, тянущийся из леса; пролетел мессершмитт: можно было разглядеть номер на его фюзеляже. Даже шум машины за спиной не заставил его остановиться. Грузовик обогнал его и как вкопанный встал.

— Прыгай, дурья голова! — прокричал шофер.

Ведерников узнал шофера — с ним он ехал утром сюда. Едва успел перебраться с подножки в кабину, как машина уже понеслась, кренясь то в одну, то в другую рытвину. Шофер не торопился признавать пассажира, а может быть, и не хотел.

Дорога стала суше, вывела на то самое шоссе, по которому утром их везли на позицию. На скорости проскочили две деревеньки с разрушенными кое-где домами. И только тут шофер заговорил, косясь на Ведерникова.

Рассказал, что после их роты в этот же район они доставили еще полторы сотни добровольцев. И должны были сразу вернуться в город. Но развернуться не успели, объявились немецкие танки. Передние машины прикрыли его «зис», он дал задний ход и сумел развернуться. Остальные остались там…

— В голове одно было: заглохнет мотор — мне хана, не заглохнет — выберусь. А тут ты еще… Словно сговорились мы на дороге встретиться. Расскажи мне другой человек — не поверил бы. Вот ведь как!.. Никого, говоришь, не осталось?.. Неспроста, выходит, утречком все вы такими тихими были. Я вашего брата ого-го сколько перевез!..

Шоссе по-прежнему было безлюдно. Ни признаков боевых частей, ни оборонительных работ. Между тем, впереди уже виднелись трубы окраинных заводов. Путь на город был открыт.