За стенами города. Дезертир Ведерников

Замелькали городские кварталы. Инженер не мог поверить, что жизнь здесь как шла, так и идет своим обычным ходом. Тащились трамваи, маленьких детей вели за ручку родители, торговали с лотков огурцами и помидорами… Его охватило чувство ужаса: — как в окопе тело дядя Миши продолжало дергаться — по-видимости, жить, еще не зная о своей смерти, так и город еще не знал, что петля войны уже перетянула ему шею.

На перекрестке шофер спросил:

— Теперь куда?..

Потом Ведерников ругал себя: прежде чем хлопнуть дверцей кабины, он должен был шофера о чем-то спросить, что-то узнать, наконец, поблагодарить своего спасителя, но не сумел преодолеть безнадежность и усталость. Заметив трамвай, который довезет его до дома, лишь сказал:

— Я сойду здесь.

6

Оказывается, в свою квартиру он не может попасть, потому что ключ остался в одежде, сданной на хранение. Черт, он там оставил и продовольственную карточку! Французский замок открыть нетрудно. Нож, топор, стамеска — подойдет все. Звонит в соседнюю квартиру, но никто не отзывается. Вытащил из патронташа обойму, расплющил каблуком на ступеньке лестницы стальную скобу. Ему очень хотелось, чтобы у него получилось. Вставил пластинку в щель. Пластинка коснулась язычка замка. Осторожно протиснул ее дальше и дернул дверь на себя… Ему продолжало везти.

Очутившись в квартире, не признал ни прохладную полутемную прихожую, ни самого себя в красноармейце, заглянувшем в зеркало в прихожей. Размотал обмотки, снял ботинки… Белый окопный песок сыпался отовсюду. Гимнастерка не снималась, за что-то больно цеплялась под лопаткой. Зеркало показало расплывшееся темное пятно. Оказывается, его задело — чем? когда? где?.. — кровь выступила и засохла. Скорее всего, чиркнул осколок снаряда. Гимнастерку отмачивал под холодным душем в ванной.

Раздался вой городских сирен. Что происходит?.. Где армия? Мы — это всё, что от армии осталось?.. В конце концов, этот идиотизм имеет объяснение или нет?.. — бормотал инженер в злой растерянности. Поздно, поздно задавать эти вопросы!..

Вытянувшись на диване, подумал: приду в себя и пойду на завод! Обманчивая решимость вернула время назад, как будто с момента митинга он еще может прожить время иначе — и остаться тем Ведерниковым, которым был прежде. Стал ловить шумы улицы, — ведь немецкие танки могли войти в город еще вечером…

Ему приснился сон — оказывается, он все-таки выступил на митинге. Он говорит, что всех, кто записался в заградительный отряд, в живых больше нет. Нет ни сварщика Завьялова, ни стропальщика дяди Миши, ни бригадира Позднева с транспортного участка… Он называет, а из толпы выкрикивают все новые фамилии. «Я же вам говорю, товарищи, их больше нет. У немецких танков оптический прицел совмещен с направлением ствола орудия, наводчик наводит на цель, нажимает спуск — и снаряд летит в наведенную точку. Если бы все присутствующие здесь были там, нажимать на спуск наводчикам пришлось бы просто дольше».

В первом ряду Ведерников видит сержанта с короткими руками. Вид у него злой. Ведерников остается на трибуне только потому, что знает: как только ее покинет, сержант займет его место и скажет, что все это неправда, инженер врет: вот он, сержант, не убит, и, следовательно, и все названные живы. Он скажет: «Товарищ Ведерников не будет отрицать, что, когда он покинул свое место в окопе, дядя Миша был жив и был готов к бою с немецкими варварами».

Ведерников не может объяснить, почему убитый сержант оказался здесь, почему убитый дядя Миша продолжал подавать из окопа какие-то важные сигналы. Наконец он догадался, почему никто из толпы не спросит, жив или нет этот сержант. Да потому что сержант не с судостроительного завода, никто не знает, кто он, откуда такой явился…

Проснулся ночью, когда уже который раз заголосили сирены. Подошел к темному окну. По небу метались лучи прожекторов. Тишина была полна несамостоятельными звуками. «Так приближаются великие армии», — мелькнула мысль. Но вот бомбовозы уже над городом, слышно их астматическое завывание. Раздались глухие взрывы. Где-то за домами медленно наливалось зарево пожара. Промчались пожарные машины. «Началось! Они уже вошли в пригороды…»

Перебрался на кухню. Кухня не имела окон — здесь можно было включить свет без светомаскировки. Поставил на керосинку чайник. Жаль, что, оставшись по приказу без приемника, не обзавелся радиоточкой. Стал думать о себе.

Уже дали отбой, уже наступило утро, пошли трамваи, а он еще продолжал подогревать чайник и думать. От себя требовал: «Ты должен, не откладывая, пойти и все рассказать…». — «Куда?..» — «Неважно куда — на завод, в райвоенкомат или в школу, где тебе напомнили, как надо ходить строем, или в казармы, откуда вывезли на овсяное поле». — «Но это не имеет смысла, все кончено. Сегодня или завтра вся партийная верхушка разбежится и попрячется. Ждать от нее благословения? Делить с врунами и авантюристами свою судьбу?.. Ждать…» И продолжал ждать ответа с улицы…

На старой карте Санкт-Петербурга и его окрестностей стал искать то место, куда вчера их доставили грузовики. Границы города изменились, как и названия улиц и поселков. Но дорогу, по которой они двигались на северо-восток, на карте нашел и даже голубую жилку ручья, отделявшего их вначале от немцев. Выходило, что вчера немцы были примерно в тридцати километрах от города. Если среднестатистическую скорость продвижения немецких армий на ленинградском направлении даже сократить в три раза, они завтра должны войти в город…

Утром Ведерников сунул в пиджак пачку папирос, набросил на плечи плащ. Но, потянувшись за беретом, оборвал свои приготовления: «Черт! Я как дрессированный пес». Посмотрел на часы. Так и есть, семь часов, — в семь он всегда отправлялся на работу. Чувство катастрофы перечеркивало все, что было смыслом его привычек и обязанностей. Его, маркированного инженера — пять изобретений, патенты, публикации, премии, — просто вычеркнули из этого списка и занесли в другой — мобилизованных. Потом занесут в третий, четвертый, пятый: убитых? пропавших без вести? дезертиров?..

Ему не избежать сцены, которую предвидит в подробностях и с неумолимым финалом. За столом человек — неважно, он глуп или умен, симпатичен или зверь, любой из них задаст ему одни и те же вопросы: «Почему вы оказались в городе? …Ах, говорите, все погибли. А чем объясните, что одни героически отдали свои жизни, выполняя приказ, а вы, бросив своих товарищей, оказались в тылу? Ах, вам показалось присутствие в окопе абсолютно бессмысленным, и вы бежали… Вас вывез шофер, с которым, вы утверждаете, случайно познакомились, когда ехали в одной кабине на позиции? О, какая счастливая и подозрительная случайность! Вы не назовете имя шофера и номер его машины?.. Почему вы сразу не явились куда следует? Расскажите с подробностями, как вы избавились от винтовки, или вы ее припрятали на всякий случай?..».

Инженер Ведерников не сможет пройти благополучно подобный допрос — на деле он мог быть еще унизительнее. В нем просыпалась ярость, когда представлял людей, которым должен был бы объяснять причины гибели людей и оправдывать свое собственное существование только потому, что власть считает бессмысленную смерть бойца высоким моральным подвигом, а вырвавшихся из ее лап трусами и предателями, не заслуживающими права жить. «Допрашивать надо тех, кто виновен в позорном ведении войны и гибели армий!» — вот что он крикнет в лицо защитникам идиотизма.