За столетие до Ермака
Шрифт:
В княжескую горницу вошли втроем – большие воеводы и наместник. Курбский по-хозяйски развалился в кресле, возле стола, покрытого красным сукном, указал Салтыку на другое такое же кресло. Наместник Петр Челяднин присел на лавку возле самой двери, бочком эдак присел, будто ненадолго.
Затянувшееся неловкое молчание первым нарушил князь Курбский:
– Здесь будешь жить, воевода? Места в хоромах хватит, богато отстроился Петр Федорович…
В словах князя Салтыку послышалась скрытая насмешка, и он неожиданно для себя возразил, хотя раньше собирался остановиться именно здесь, в хоромах наместника, и даже посчитал бы за обиду, если б не пригласили:
– Поближе к берегу лучше…
– Есть, есть на Нижнем посаде добрые дворы! –
Опасливо покосился на Курбского и, не встретив неодобрения, выскользнул за дверь. Не удерживал наместника и Салтык. Понял, что не хочет тот вступать в спор между большими воеводами. А если не хочет – к чему неволить? С ним можно поговорить после, наедине. Так и Арсений советовал, когда перед самым Устюгом пересаживался с насада в малую ладью, выбежавшую наперерез судовому каравану из устья какой-то малой речки. Понимал Салтык, что у священника были причины не искать встречи с князем Федором Курбским Черным, ни о чем не стал спрашивать Арсения. Отметил только для себя, что гребцами в ладье сидели чернецы и гребли они сильно, умело. Если Арсений пожелает, то и догонит судовую рать, и перегонит…
Сидели воеводы друг против друга, присматривались.
Князь Курбский был невысок, плотен, черноволос, короткие крепкие пальцы постукивают по столешнице, будто дробь выбивают. Будто подгоняют: зачем приехал? зачем приехал?
Воевода Салтык много выше, сутуловат, волосы и борода светлые, с желтизной, глаза голубые, руки длинные, мосластые, плечи широкие. Сидит против окна на самом свету, но не щурится, смотрит открыто, прямо. От великого сие ума иль от малого?
Так и не решив, что думать, Курбский сам начал разговор:
– Государь и великий князь Иван Васильевич приказал поход за Камень мне. – Подчеркнул последнее слово голосом, сердито глянул на Салтыка и дальше мягче, но с упреком: – Тебя ожидаючи, Иван Иванович, время упускаем. Очистилась ото льда Сухона, и Двина очистилась. Вести о том имею…
– На все воля государева, – неопределенно откликнулся Салтык.
– Повелел мне государь сибирские народцы воевать, – значительно продолжил Курбский.
– А мне наказано было князцев под руку великого князя подводить, – живо откликнулся Салтык. – А войной иль как иначе, посмотреть по делу. От царя тюменского их защитить, коли попросят. Красным товаром одарить. А воевать, только если по-иному государева дела немочно достигнуть…
Курбский не нашелся что ответить на такую прямую отповедь, встал, прошелся по горнице. Салтык подумал, что вот росточком князь невелик, а шаги тяжелые. Крепко сбит, силен. И нравом крут: вот какие желваки на скулах надулись!
– Тебе сам государь Иван Васильевич наказ давал?
– Дьяк Иван Волк меня напутствовал, но по государеву слову.
– Так-то оно так, – будто с сомнением протянул князь, но спорить не стал. Сообразил, видно, что сомневаться в словах доверенного дьяка опасно, не от себя напутствовал дьяк Иван Волк – от государя. Но на душе стало легче. Его, князя Федора Курбского Черного, напутствовал на воеводство сам государь, а с худородным Салтыком самолично говорить не пожелал, дьяку передоверил. Но не прост сын боярский, совсем не прост. Вон ведь как глазищами-то уставился, не сморгнет даже!
Вздохнул Курбский, спросил небрежно, как о пустячном:
– Не понял я толком из речей дьяка Истомы: тебя вторым воеводой в Устюг послали иль как?
– О том речи не было, – спокойно возразил Салтык, – кто второй, кто первый. Сказано было, чтоб товарищами шли, друг друга слушали. На чем единодушно согласились, так и вершить.
– Не случалось точно бы раньше, чтоб рядом – два первых воеводы…
– На то не моя воля – государева.
Курбский важно кивнул. Конечно же государева воля. Разве иначе решился бы сын боярский становиться вровень
с ним, потомком великих князей Ярославских?!Держится этот Салтык с достоинством, но без дерзости. Видно, суждено им идти в одной упряжке, а кто коренным будет, кто пристяжным – время покажет. И Курбский сказал веско:
– Пусть будет так!
Оба вздохнули с облегчением. Самый трудный разговор был окончен. Пока что окончен…
Не сговариваясь, разом поднялись.
В дверях Курбский пропустил Салтыка вперед: гостеприимничал. В трапезной палате, за длинным столом, посадил рядом с собой. Салтык окинул взглядом богатое застолье. Серебряные кубки и ендовы. Затейливые стеклянные кувшины с журавлиными шеями. Позолоченное блюдо шириной в два локтя, а на блюде – цельный кабан клыками щерится.
Видно, дорогую посуду князь Федор привез с собой из вотчины – не видел такой посуды Салтык у наместника Челяднина в свой прошлый наезд в Устюг. Но не богатый стол интересовал Салтыка, а люди, сидевшие за этим столом и пожиравшие глазами нового воеводу. Разные были взгляды: и прямые, и просто любопытствующие, и скрытно-враждебные.
Как-то само собой получилось, что Салтыковы люди оказались по правую руку. Федор Брех, десятники из московских детей боярских, вологодский кормщик Петр Сидень. Пищальник Левка Обрядин, старший над нарядом, на самом краешке стола примостился, ссутулился, смотрит робко, – видно, непривычно ему среди больших людей. А по левую руку, с другой стороны стола, – местные. Княжеские послужильцы в нарядных кафтанах, в перстнях. Устюжский воевода Алферий Залом, Духовенство. Княжеский кормщик Иван Чапурин. Купцы устюжские: Федор Есипов, Левонтий Манушкин, Федор Жигулев, Ивойл Опалисов, как на подбор тучные, багроволицые, глазки с прищуром, перебегают с князя на Салтыка и обратно, будто прицениваются, за кого стоять.
За креслом верный Аксай замер, спину Салтыку сторожит, а за Курбским – звероподобный мужик с ножиком у пояса, князь его ласково Тимошей называет. Видно, тоже телохранитель…
О делах больше не говорили. Поднимали здравицы, наливались хмельным медом, фряжским вином (кувшин с вином под рукой у Курбского стоял, потчевал им князь только Салтыка да воеводам Осипу и Алфею изредка по кубку посылал с Тимошей). Суетились дворовые холопы, подносили блюда с дичью, рыбой, соленьями, навязчиво подсовывали гостям.
Ели по-разному. Салтыковы люди – жадно и много. Проголодались в дороге, заскучали без горячего варева. Княжеские послужильцы – щепотно и лениво, показывая чужим, что такой щедрый стол у князя не в диковину. Купцы уминали дичину старательно, будто работу какую делали. Воевода Алферий к еде почти не притронулся, лениво отламывал калач худыми пальцами, кубок с медом отодвинул в сторону. Болезненным казался устюжский воевода, малосильным. Как в поход-то пойдет? И на других сотрапезников Салтык так же смотрел – как на будущих спутников в походе. Присмотреться бы к ним поближе, да времени не отпущено. Торопится Курбский-то…
Разошлись засветло. Длинны весенние дни на севере, семнадцатый час дня [37] , а солнце еще не зашло, только небо посерело, будто выцвело.
Домина устюжанина Брилина действительно оказался большим, просторным, высился на подклетях, как хоромы. И двор был большой, тыном огороженный. Позади к тыну примыкал огород, конопляник, черные полоски пашни – под рожь и овес. В углу двора чернела прокопченными бревнами банька, оконце тускло светилось.
Как ни притомился Салтык, но не к крыльцу пошел, а в угол двора, в умиротворяющее банное тепло. На ходу отстегнул и подал Личко саблю, расстегнул ворот рубахи. Окунаясь головой в низенькую дверцу бани, оглянулся.
37
[37] Отсчет дневным часам на Руси начинался с восхода солнца.