За столетие до Ермака

Стал Федька, мимо терема проезжая, на оконце заглядываться. Когда ни глянет – в оконце боярыня, лицо круглое, румяное и будто бы молодое. Осмелел Федька. Остановится перед теремом, рукой помашет, встряхнет кудрями – и дальше мчится, рысью, галопом, бешеным наметом – черт на коне, а не сын боярский!

Не скоро, недели через две, дождался Федька ответного знака. Помахала боярыня белой тряпицей и тут же ставенку захлопнула – застеснялась. В чем другом, а в женской лукавой слабости Федька разбирался преотлично. Застыдилась боярыня, что на Федькино внимание откликнулась, спряталась. А теперь Федька сам от нее спрячется, пусть думает-гадает: не случилось ли что?

Прикинулся Федька больным, залег в своем домишке, как медведь в берлоге, притворно охал, ворочаясь на лавке. Приходили дворовые, сочувствовали. Федьку люди любили, скучно без него стало на дворе. И господин Иван Иванович приходил. Посоветовал париться в бане по два раза на дню, а на ночь прикладывать к пояснице мешочек с горячим песком. Нагреть песок в печи и прикладывать, лучшего средства от поясницы нет, еще покойный батюшка Ивана Ивановича так лечился.

Даже Авдотья однажды заглянула, принесла кувшин с клюквенным квасом. Федька растрогался: готовила такой квас Авдотья для одного мужа, послужильцев им не баловала. Простила, значит…

Блаженствовал Федька в тепле, в покое, в людской заботе. Дни проходили нетомительно. Да и с чего бы ему томиться? Пусть томится боярыня! Дозреет – бери ее голыми руками!

Как задумал Федька, так и получилось. В назначенный им самим час вылетел на гнедом жеребце за ворота, перед теремом красуется, коня на дыбы поднимает. Боярыня к оконцу прилипла, тряпицей машет, остановиться не может, поди, ветер уже в горнице гуляет, так усердствует, что щеки трясутся.

«Моя боярыня, моя!» – торжествует Федька.

Перед вечером снова вышел Федька за ворота, теперь уже пешим. Неторопливо прогулялся взад-вперед перед боярским двором, прислонился к тыну возле калитки.

Ждать пришлось недолго. Скрипнула калиточка, выглянул здоровенный мужик в волчьей шапке, недобро глянул на Федьку, но сказать – ничего не сказал, только проворчал что-то невнятное и захлопнул калитку. Из-за тына донеслись звуки удаляющихся шагов – поспешные, с морозными взвизгами под сапогами, потом с коротким твердым топотком по закаменевшим ступеням крыльца. Спустя малое время – снова шаги, уже приближающиеся. Федька прислушался. Так и есть: с редкими тяжелыми мужскими шагами переплетались бабьи – частые-частые, шаркающие.

Федька приосанился, провел пальцами по усам, поглубже надвинул на лоб шапку. Сердце застучало часто, глухо. Федька даже удивился своей нетерпеливой взволнованности.

Девка в большом черном платке, накинутом прямо на домашний сарафан, высунулась из калитки, поманила пальцем:

– Иди, что ли!

Сама зашаркала чеботами впереди, зябко поводя плечами, через широкий, чисто подметенный двор. Федька оглянулся. Мужик-воротник угрюмо смотрел ему вслед, в руках дубина, такая толстая, что быка можно оглушить. Из-за амбара еще один мужик вылез, такой же большой и звероподобный, с саблей и копьем, тоже вперился глазами в Федьку.

«В случае чего живым отсюда не выбраться!» – боязливо подумал Федька, но виду не подал, вышагивая за девкой гордо, упруго.

В хоромах покойного боярина Вантея Замришина было столько запутанных переходов, лестниц и лесенок, неожиданных поворотов, горниц и горенок, чуланов и других, неизвестно для чего выгороженных помещений, что Федька понял – обратной дороги ему самому не найти. Оставалось одно: довериться девке, которая шла впереди, шлепая босыми ногами (кожаные чеботы она скинула еще в сенях). В руке девки трепыхался светлячок свечи, выхватывая из мрака то пестрые печные изразцы, то грузные лари с домашней утварью, то полки с разной посудой (зачем столько посуды, полк накормить можно!), то лавки под красным сукном. Половицы в хоромах были непомерной ширины, локтя в два, и чисто выскоблены; по таким половицам только босиком и ходить, но Федька разуваться постеснялся.

Душный жар перехватывал дыхание. Нещадно было натоплено в боярских хоромах, вроде как в бане, стены и то от жара постанывали. Дурманяще пахло какими-то травами, воском, еще чем-то непонятным – сладким.

Перед низенькой дверцей с резным узором из цветов девка остановилась, насмешливо прищурила глаза. Федька понял: дальше надо идти одному. Вздохнув, толкнул дверь ладонью.

Вот она, свет Марфа Евсеевна! Стоит посредине горницы, большая, как башня, вся в шелку да в бархате. Самоцветы мигают, огоньками бегут – на широком ожерелье, в венце на голове, на пальцах – в перстнях. На лице румяна и белила, брови тонко подведены, не поймешь, что свое в лице, а что чужое. Только глаза настоящие, без прикрасы – голубые, испуганные.

Другой бы невежа прямо к молодухе шагнул – обнять, поцеловать ее, заждавшуюся. Но Федька приличные обычаи знал, насмотрелся на дворе господина Ивана Ивановича. Шапку бережно снял, отыскал взглядом красный угол с иконами, трижды осенил себя крестом:

– Господи помилуй!

Только потом глаза на боярыню поднял.

Не так испуганно смотрит боярыня, как раньше. Поняла, видно, что не гультяй какой-нибудь пришел, но человек приличный.

Поклонился Федька Марфе Евсеевне поясным поклоном:

– Дай Бог здоровья!

И она ему поклонилась и тоже здоровья пожелала. Еще кланялись друг другу – до пяти раз. Улыбается боярыня: довольна Федькиной вежливостью. Позвала к столу, усадила в широкое кресло (не покойный ли боярин Вантей в этом кресле сиживал?). Сама на ногах осталась, вино из сулеи льет, что повкуснее да пожирнее на Федькину тарелку подкладывает – гостеприимничает. То будто ненароком бедром к Федьке притронется, то грудью. Под пышным сарафаном и летником раньше не понять было, какова телом, видно только, что большая. А тут чувствует Федька, что грудь твердая, упругая, а бедро еще тверже, как каменное, не ущипнешь.

Млеет Федька, дышит распаленно, вливает в себя чашу за чашей, а во рту – сухо.

Марфа Евсеевна близко наклонилась, глаза в глаза. Смотрит Федька в бездонную синь, кружится у него голова, руки сами к боярыне тянутся – обнять.

Но Марфа Евсеевна руки отвела, отшатнулась:

– Грех это, грех… – А у самой в голосе дрожание, прерывистость, не сказала – выдохнула в бессилии.

Сидит Федька дурак дураком, что делать – не знает. Пора бы трапезу кончать, а как? Не осерчает ли боярыня, ежели ее, как девку дворовую, в охапку схватить да на ложе?

Марфа Евсеевна еще вина налаживается в чашу налить, но Федька крутит головой отрицательно: «Довольно!» Боярыня к ларю метнулась, чистое полотенце несет. С красными петухами полотенце…

Сидит Федька в боярском кресле, мается. Марфа Евсеевна напротив присела, глядит кротко. А что за этой кротостью? На лице у боярыни улыбка, но самоцветы колюче, предостерегающе поблескивают. По себе ли Федька собрался дерево рубить? Не в насмешку ли выйдет эта вечерняя трапеза?

Ой, смотри, Федька, смотри!