Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Остяцкие бабы, укутавшись до глаз большими платками, подолгу стояли у борта, вздыхали, о чем-то тихо шептались. Только перед тем как выпускать на прогулку князцев, женщин загоняли обратно в каморку. Воеводы не сказали Федьке, можно ли допускать их к мужьям, и он решил на всякий случай поостеречься.

А вот за рабами присматривали бдительно. Рабом Игичея был рослый и сильный юноша, истинный богатырь обликом, а Лор-узу прислуживал хилый и колченогий уродец по имени Каяр. Улыбался Каяр лживо и заискивающе, но Федька, научившийся за свое короткое воеводство разбираться в людях, чувствовал, что от него можно ждать любой пакости. Шибко не понравился он Федьке.

Заканчивался очередной путевой день, обычный день среди многих подобных ему. Как всегда, в предвечерний час Федька лежал

под медвежьей шкурой в закутке между двумя пищалями – отдыхал перед бессонной караульной ночью. Но сегодня почему-то не спалось. Москва вспоминалась, пьянящий яблочный дух. Второй Спас давно миновал, яблочный и медовый, а здесь райские плоды разве что во сне видели, одна горечь от сушеной рыбы. И третий Спас уже проходит [92] , мужики в деревнях именинный сноп [93] чествуют, на сладчинах братское пиво пьют. Молодое бабье лето [94] на Руси, благодать…

92

[92] Второй и третий Спас – 6 и 15 августа.

93

[93] Именинным называли последний сноп, знаменовавший конец жатвы.

94

[94] Молодое бабье лето – с 15 по 29 августа (старое – с 1 сентября по старому стилю).

Тихо подошел кто-то, оперся о борт – ослабевшая доска скрипнула. Давно хотел Федька распорядиться, чтобы гвоздем прихватили, да все забывал.

Федька осторожно приподнял шкуру, выглянул.

У борта стояла одна из остяцких женок – платок на плечи сброшен, волосы в косу заплетены, лежат на голове гладко. Одно это уж диво: прячутся остяцкие бабы под платками, ни одной из них Федька в лицо не видел. А тут глянул и залюбовался.

Четко очерченный, будто вырезанный резцом, маленький рот; тонкие брови вразлет; нежный подбородок; ямочки на щеках; лицо в закатном солнце розовое, свежее, как у ребенка. До того красивой показалась молодая остячка, что Федька дышать перестал, боялся спугнуть. Закутается в свой платок, плечи ссутулит – и нет красы!

Молодая женщина что-то напевала – тонко, едва слышно. Федька с трудом разбирал отдельные слова. Неужто по-татарски поет? Похоже, по-татарски. Да и песню эту Федька точно бы слышал, когда зимовал с Иваном Ивановичем Салтыком в Городце-Касимове, при дворе царевича Нурдовлата – девки татарские ту песню пели…

Не таясь больше, Федька отбросил шкуру, спросил по-татарски:

– Как звать? Откуда песню знаешь?

Боялся, оробеет женка, ан нет: спокойно повернулась к сыну боярскому, глазищами своими прямо в него уставилась. Карие глаза большие, как вишни, хоть и вытянуты к вискам. А в глазах – зыбкая поволока, глубина потаенная. Пропал Федька!

Охрипшим голосом переспросил:

– Как звать-то?

– Сулея… А песня эта наша, татарская, в юрте отца моего, мурзы Акила, все ее знают…

Радостно так ответила, с улыбкой. Видно, приятно ей было услышать слово на родном языке. И молодой русский бек ей понравился, поговорить с ним давно хотелось. Его слушаются все воины. Может, в его власти отпустить Сулею обратно к отцу? Утром Сулея украдкой выглянула на палубу, увидела будущего мужа и пришла в отчаяние. Толстый, словно евнух, глаза сонные, шаркает ногами по- стариковски, на щеках лишаи. Как такого любить?

Смотрела Сулея на Федьку с надеждой. А тот рядом встал, лоб наморщил, задумался. Невеселые были у Федьки думы. Приглянувшаяся ему молодая женщина была женой пленного князца, пусть не единственной, но женой. Федька знал, что у остяков в обычае иметь несколько жен, причем все считаются законными. Которому из князцев принадлежит Сулея?

Спросил, отводя глаза. И до того обидно стало Федьке, что предназначается этакая красота замухрышке Лор-узу, что зло ударил кулаком по борту и выругался по-русски отчаянно и безнадежно.

На

сжатые в кулак пальцы легла горячая легкая ладонь. Сулея придвинулась совсем близко, зашептала торопливо, будто боясь, что не успеет договорить:

– Не жена я ему… Привезли меня в юрт, а его нет… Только здесь увидала издали… Не хочу… Не люблю… Пусть меня отпустят…

Федька и сам не понял, как голова Сулеи оказалась вдруг у него на груди. Он тихо гладил ладонью гладкие жесткие волосы и повторял, будто клялся:

– Не допущу! Не допущу!

– Шибко хорошая девка! Шибко! – раздался за спиной голос Аксая.

Федька отпрянул, резко повернулся.

Аксай стоял, слегка покачиваясь на кривых ногах, улыбался во весь рот, но в улыбке не было насмешки, только дружелюбие, сердечное расположение.

– Шибко хороша девка! Не нужна тебе большая баба, такая девка в жены нужна. Горячо любить будет, рядом на коне скакать будет. Хороша девка!

Федька тоже улыбнулся – открыто и благодарно. Сжал ручищей узкую кисть Сулеи, сказал многозначительно:

– Ты иди, я думать буду…

Бессонная караульная ночь длинна, о многом можно передумать. Федька сидел на стволе пищали, поглядывал на звездное августовское небо, на берег, шумевший неподалеку строевым кедровником (ушкуи с пленниками к берегу не причаливали, стояли ночью на якорях), и в голове его обрывисто и стремительно, как грозовые облака, мчались горячечные мысли.

Броситься в ноги господину Ивану Ивановичу, сказать: «Вот голова, вот сабля! Не могу жить без Сулеи, по христианскому обычаю обвенчаюсь!…»

Уйти с Сулеей из судового каравана, поставить городок на ничьей речке (верные товарищи найдутся, а свободных мест при сибирском малолюдье сколько угодно!), остаться здесь навечно…

Зарезать JIop-уза, сказать, будто бросился на него, Федьку, с ножом, да сам на нож и напоролся…

Нет, не то, не то!

Всматривался Федька в бегущую под бортом темную обскую воду, будто надеялся прочитать верный совет, перебирал в мыслях возможное и невозможное.

Опять не то, не то!

Однако додумался все-таки Федька, как спасти Сулею от нелюбимого мужа, да так хитроумно, что сам удивился собственной сообразительности, долго крутил головой и восхищенно посвистывал. Княжеский духовник Варсонофий, как сразу в голову не пришло?!

Отец Варсонофий слыл ревнителем церковных законов, неистовым искоренителем людских грехов. Даже священника Арсения укорял в вольнодумстве. Совсем недавно последняя стычка была. Вернулся Арсений из остяцкого стойбища довольный: больше десятка язычников склонил к истинной вере, и все в один день провернул – и помазание, и крещение. Новообращенные остяки в белых русских рубахах провожали его до самого судового каравана, нательные крестики гребцам показывали и даже крестились прилюдно, как обучил их Арсений. Казалось, радоваться бы только приумножению паствы. А Варсонофий принялся зудить, все-де Арсений свершил неверно, в нарушение церковных правил. При крещении иноверца надлежит помазовать главу его елеем, дать в руки восковую свечу и читать молитвы по четыре раза в день в течение недели. Как посмел Арсений в единый день все окрутить? По истечении семи дней обмыть обращаемого в бане, чтобы тело его от скверны очистить, и только тогда начинать обряд крещения. В бане обмыть, не в нечистой речной воде! А где Арсений баню нашел? Помыслы священника достойны похвалы, но способ греховен. Жалко Варсонофию неразумного Арсения, ибо стоять тому по возвращении перед церковным судом…

Вспомнил Федька и о том, как рыскал Варсонофий ночами по стану, в шалаши нос совал, вынюхивая, не занимаются ли ратники блудом с иноверными бабами. Срамно сие, грех, прямая дорога в геенну огненную, тьфу!

Такому только подскажи о греховных делах – взовьется.

Утром Федька, оставив за себя Салтыкова же послужильца, боярского сына Ивана Луточну, отправился к Варсонофию. Пришлось подождать: духовник молился в своей каморке, бил поклоны и вслух отсчитывал: «Господи помилуй!… Два на десять раз… Господи помилуй! Два на десять два… – Из-за щелястой дверишки доносились кряхтение, натужные вздохи – в истязании своей плоти Варсонофий был поистине безжалостен. – Господи помилуй! Три на десять пять…»

Поделиться с друзьями: