За землю русскую. Век XIII

Одно из них тамо и созрело, в горячей крови родительского моего сердца! Так жемчуг созревает гурмыжский — потаённо, в раковине своей, доколе не придёт пора и безжалостный жемчуга ловец перстами своими не отдерёт — пускай и с болью и с кровью! — великую ту жемчужину, дотоле тайно хранимую и лелеемую. И се: опустела уже кровоточащая и тоскующая раковина моего сердца. Нет сиротки моей со мною... А и доведёт ли господь увидеться?! Знаешь сам: чёрное лихолетье... Вот даже и сопроводить не смог до пределов твоих...

Князь... брат... в своё сердце прими её. Я уже и тем утешен, что под твоим крылом дитя моё, Дубравка моя, возрастать и крепнуть будет!.. Буди ей в отца место!..

Прости, брат! Но и доволе про то...

А теперь и другое сокровище от души своей отдираю и тебе же, возлюбленному брату моему, отдаю. То — Андрей Иванович мой. Помнишь, как стояли на Волге, на льдах, когда от Батыя ехали, и ты ещё молвил: «О, когда бы, деи, не твой он был слуга, брат Данило, то и переманул бы его к себе». Ныне же сам отдаю к тебе его, — и скорбя, но и радуясь, ибо, когда близ тебя станет сей человек, то ни змея, ни аспид, ниже злоумышленник не докоснутся и до одежд твоих, доколе жив будет сей доблестный, и верный, и себя не щадящий для господина своего и для отечества своего!

Да и соображеньем быстр!..

А княжне моей, да нет уж — княгине скоро, — ей легче станет, горлинке, на чужой ветке, когда тех будет видати слуг отца своего, которых сызмальства знала, — умрёт за неё!..

Теперь — и третье сокровище души и ума моего. Мне ли, не имеющему Духа Свята и помазания святительского, дерзнути что-либо молвить о владыке?! Русь добре знает его. Да и ты, брат... Свят житием — то сам знаешь, но и державным разуменьем преизобилен... Мне он — советник был мудрый и споспешник неутомимый... А и ты доверься ему, брат милый и всевышнего рукою ведомый и сохраняемый...

Вот и опустело сердце!.. Говорить ли мне, сколько люблю тебя, и чту, и вверяюсь!..

Прощай, брат! Прими лобзанья мои. Благодать да будет с тобою. Аминь».

Письмо было собственноручное. Внизу стояла большая, угловатым уставом состроенная подпись: «Даниил».

Так заканчивалась первая, лично-семейная, часть письма. Дальше шло затаенье.

Александр, слегка нахмурясь, вгляделся в него. Затем спокойно, неторопливо отстегнул крупную жемчужину, на которую застегнут был ворот его шёлковой голубой длинной рубахи, достал из-под сорочки широкий кипарисовый крест, величиною с ладонь, раскрыл с нательной стороны его потаённые створки и, успокоительно придержав дворского в кресле лёгким мановеньем руки, вынул из выдолбленной, полой пластины креста сложенный вчетверо небольшой лоскуток выбеленной телячьей кожи, на которой нанесены были киноварью, нарочно для него Даниилом изготовленные, условные знаки их переписки.

Приёмов затаенья у князей было много. Каждый выбирал свой. По мере надобности шифры менялись.

Государственная, тайная часть письма Даниила Александру была начертана так: сотни означались кружками, десятки — палочками, а единицы — точками.

Однако грамота, которую привёз с собой дворский Андрей и над которою склонился сейчас Александр, — она была написана лишь с самым поверхностным затаеньем, ибо не в том ей была защита, а в том, что, прежде чем вынуть её из нагрудной ладанки дворского, врагу пришлось бы сперва вырезать, взять на нож то простое русское сердце, что билось под этой ладанкой!..

С давних пор среди владимирского народа прошёл слух, что Александр Ярославич «просил дочери» у Даниила Романовича Галицкого за брата своего Андрея.

Истомились горожанки владимирские, дожидаючи княжеской свадьбы. А она вдруг и грянула!

— Едут!.. — истошным голосом закричал вдруг на торжище в ясный сентябрьский полдень босоногий, вихрастый мальчонка в полосатых посконных штанах на косой лямке.

И все вдруг побежали и потекли.

— Тройка княжеска! Невесту в церковь везут!.. — докричал паренёк и сам сломя голову, покинув дело тоже немаловажное: пойманного с покражей мужика, ведомого ревущей толпой, — кинулся опередить всех.

— Татя ведём пятнать! Ремённые вожжи украл! — кричали мальчишки.

Укравший был могучий, хотя и шибко отощавший, русобородый мужик с печальными глазами, обутый в лапти, одетый в изодранную холщовую рубаху и в синие посконные штаны. Давно уже успел заметить он исподлобья начавшееся вокруг и расходящееся кругами по всему торжищу шевеленье и враз поднявшийся гомон всего народа. Незаметно принялся он, не умедляя шагов, слегка поёрзывать связанными над крестцом кистями рук — сперва исподволь, а там всё смелее и смелее, пока наконец расслабевшие узы его совсем перестали связывать, а там и свалились.

Миг — и его уже не было. Он ввертелся в толпу, и толпища эта подхватила и понесла его, подобно тому как взбушевавшееся море подхватывает и песет утлый рыбачий чёлн, отторгнутый с цепи.

Сопровождавшие вора двое дверников судебной палаты переглянулися между собою, укоризненно ахнули и вдруг, махнув рукою, кинулись вместе со всем народом туда же, куда качнулся весь народ, то есть вверх, на Княжую гору.

Склону кишащего муравейника подобны сделались склоны, тропинки и большой въезд, что вели с Торговой площади на гору кремля.

В торговых палатках своих, под навесами, метались торговцы: товар, словно цепь, не отпускал их из лавки.

А в это время там, наверху, по самому краю обрыва, вдоль земляного вала, проплыла, погромыхивая золотыми звонцами, рыжая тройка княжны Галицкой. То было благословенье родительское Дубравке от Даниила Романовича.

— Невесту, невесту везут! — снова раздались крики.

Кто-то из женщин запричитал вслед княжне добрые напутствия.

Как было не встречать светлым словом ту, которая от самого страшного голода — от соляного — одним только приездом своим уже избавила землю Владимирскую?!

Дубравка принесла в приданое соль. Десяток коломыйских солеварен приписан был княжне Галицкой. И ещё до приезда Дубравки прибыли во Владимир целые обозы добротной, белой как снег коломыйской соли.

А то ведь и огурцов на зиму засолить было нечем. Прасолы, купчишки соляные, только того и ждали! Воз соли до полугривны доходил — вымолвить страшно! А за полугривну-то лето целое надо страдовать в наймах, когда — и с женою вместе.

Как же было отцам-матерям не залюбить её, княжну Дубравку?!

Вот мимо лавки дородного купчины-сластёнщика, вдоль рядов лавочных — частью тесовых, частью палаточных, — проносится ватага ребятишек.

Купчище, словно пёс на цепи, мечется возле ящиков с пряниками да рожками да возле долблёнок с мёдом. Медовый, неодолимый — что для пчелы, что для ребятишек! — райский дух одолел их. Подняли головы — потянули воздух.

— Ух, добро пахнет! — сказал один.

Купец к нему так и кинулся.

— Стёпка! — крикнул он мальчугану. — А опнись-ко маленько, остановись!