Заблуждающийся разум? Многообразие вненаучного знания

Дело в том, что, выступая условием практического действия с другими вещами, они открывают нам все новые и новые предметные горизонты мира человека до тех пор, пока и их дальнейшее «для чего», описав круг возможных отнесений, не замкнется на непосредственном бытии самого действующего человека как центра исходной практической ситуации. Стоит еще раз специально заметить, что речь идет об особом (жизненно-практическом) соотнесении предметов-посредников друг к другу, которое остается непосредственным даже тогда, когда охватывает «весь» мир «практического»: ведь весь этот мир близких человеку, полезных вещей века сам нужен «для того, чтобы» опосредовать отношение к предметам, еще не втянутым в жизненную практику людей.

Но разве предметная среда нужна только для того, чтобы практически приближать нас к другим предметам? Уже сам факт наличия таких развитых предметных посредников общения, как речь, тексты, знаково-символические массивы культуры, свидетельствует о том, что мир практического охватывает гораздо больше — и отношения люден друг к другу.

Правда, та же недооценка капитальности мира «практического», что упрощала воззрения на суть человеческого действия в мире, выразилась и в облегченном понимании межчеловеческого общения. То, что так нелегко дается нам всем — отношение к другому, часто описывается в образе сугубо информационного обмена. Как суть практического вообще сводилась к «беспрепятственной» реализации значимых замыслов, так и проблему общения видели прежде всего в совершенствовании «каналов» смысловой коммуникации с целью устранения «шумов» и «помех», искажающих передаваемое сообщение.

Однако нелегкий опыт человеческой истории, эмпирический опыт повседневного общения, наконец, дает не меньше оснований считать, говоря словами Маркса, что «обработка людей людьми» ничуть не менее чувственно-предметна, чем вещественная «обработка природы людьми». Она даже более человечески значима: то, что по отношению к вещам выступает как действие, среди людей несет весомое название исторического деяния и нравственно нагруженного поступка.

Другими словами, выходя за общие контуры Хайдеггерова рассуждения о специфике сподручных средств практического бытия в мире, мы оказываемся в ситуации не менее предметного поступка в мире людей.

Не случайно связь межчеловеческого общения с практикой поведения была аксиомой для классических философских воззрений, уравнивающих «практическое» — действие во вне, направленное на других, и «нравственное». Однако и здесь в контексте традиционной установки на подчиненность внешней активности сознательному решению смысл проблемы деяния и поступка рассматривался как вопрос «практического разума» — руководства людей высшим «моральным законом», который должен проводиться в жизнь, невзирая на естественные склонности персоны, а также эмпирические обстоятельства места и времени.

Между прочим, ирония истории состоит в том, что критически переосмысливая понятие практики не как внешней реализации бескорыстного нравственного идеала, а как материально заинтересованной деятельности телесных индивидов в чувственном мире вещей и не менее предметном мире общения, мы вообще развели по разным рубрикам философского сознания практику и этику. Истоки этого понятны.

Непосредственность и естественность поступка рассматривались философской классикой как общий недостаток практически-нравственного по сравнению с надситуативными достоинствами незыблемого морального законодательства. Мы продолжаем эту линию, если забываем, что человеческий поступок совершается не в беспредметном мире духовно общающихся субъектов. Даже для того, чтобы совершить нравственное деяние, крайне мало доброй воли, но нужно иметь место, время, сподручные средства и конечно же практическое знание и умение.

Забвение же самоочевидного мира этих особенных реалий, в которых совершается человеческая деятельность, не только подвергает нас риску попасть впросак со своими лучшими побуждениями. Невнимание к нему в погоне за максимально полным воплощением теоретических (или этических) идеалов в принципе лишает нас возможности увидеть это пусть обыденное, но единственное «место», где реально встречаются практическое действие и нравственный поступок.

И все же этот единый — деятельный и нравственный — смысл понятия практического снова возвращается к нам сегодня.

Подход к этому можно видеть в широко распространенной дилемме «науки и этики», науки и нравственности, в постановке вопросов о гуманизации научного знания и его технологического внедрения. В своем наиболее общем выражении она заключается в том, что научная деятельность и практическая реализация ее результатов не совпадают по крайней мере в одном из существеннейших пунктов, а именно в ценностно-культурной значимости этих двух полюсов человеческого освоения мира. Мы снова-таки имеем в виду тот реальный факт, что результаты науки не содержат в себе указаний на особенные и уникальные обстоятельства их применения и, значит, на те частные человеческие цели, намерения и нравственные (или даже безнравственные) задачи, которые будут решаться научными средствами.

Иначе говоря, научная деятельность как цель и научная деятельность как средство в жизнедеятельности людей могут не совпадать. Задача, таким образом, состоит в том, чтобы научное деяние превратить в человеческий поступок, соединить нравственное «безразличие» знания и моральную ответственность личности в единый созидательный акт.

Если сформулировать описанную дилемму достаточно общим образом, то в условиях интенсивнейшего научно-технического развития мы имеем перед собой целый спектр социальных и мировоззренческих задач разной степени важности по соединению вообще всякой теории, знания, «рациональности» с производственной и жизненной «практикой» в самом широком смысле. И поскольку такое соединение осуществляется не иначе чем в деятельности людей, то и кардинальное решение возникающих здесь проблем видят прежде всего в целенаправленном формировании духовной культуры действующего человека, его высоких нравственных качеств, социальных чувств, культуры труда, быта, общения и пр. Только в этом случае, как надеются, действия человека приобретут должную меру сознательной ответственности и озабоченности за их возможные последствия.

Однако менее всего эту озабоченность следует понимать как специальный контроль со стороны человека, знающего наверняка важность происходящего, или как волнующие переживания личности, несущей особую моральную ответственность за его последствия. Мы видели, что безусловно необходимое сегодня научное планирование и управление, а также вечная потребность в соблюдении общепринятых норм сами зависят от способности вникать в конкретные обстоятельства действия и от умения совершать поступки в неповторимых «конфигурациях» человеческого общения.

Поэтому речь должна идти не столько о специальном духовном формировании человека, сколько о становлении естественного свойства нашей практичности — непосредственно укорененного интереса к окружающему миру, если опять-таки под ним не разуметь некоторый особый интерес к вещам и идеям, за которым скрывается маскирующаяся «социальная сущность» или еще неудовлетворенная материальная потребность.

Мы имеем в виду изначальный (практический) смысл самого понятия «интерес», который заложен уже в исходном значении этого латинского термина. Иметь интерес — это значит находиться «среди вещей», уже быть «внутри предметного мира», оказаться изначально «захваченным» окружающим. М. Бахтин, оценивая это состояние непосредственной включенности в событие деятельности, выражал его в сходном понятии «инкарнированности» в мир или при помощи более сложного словосочетания «мое не-алиби в бытии», подчеркивая тем самым, что в ситуации исполнения поступка уже ничто не может быть незначительным, и с некоторой жизненно важной точки зрения нам не будет никакого оправдания, если мы не «используем», не «найдем», не «угадаем» все без исключения обстоятельства совершаемых действий.

Эта исходная направленность к самим вещам и людям не в виде теоретической любознательности и не в форме нравственных обязанностей, а как непосредственный жизненный интерес к полноте их бытийных возможностей делает более понятным истоки человеческой практичности. Они коренятся в самом предметном мире людей, в его многообразии и особенностях, а также в разнообразии форм человеческого бытия и общения. Именно это и составляет «субстанцию» человеческой практичности. Из этого вытекает также, что нельзя быть духовно развитым, в том числе теоретически и нравственно, без развитого культурно-исторического мира вещей — предметных посредников жизнедеятельности людей. Сюда ведут поиски единства различных способов освоения и понимания человеком мира. Нельзя быть духовным, не будучи практичным. В этом отношении феномен человеческой практичности еще ждет своих исследователей.