Заблуждающийся разум? Многообразие вненаучного знания

Л. Поляков. Мне кажется, здесь были проговорены очень важные вещи относительно того, что же стоит за защитой идеала научности и принципа несмешиваемости науки со всем остальным. За этим стоит позиция не ученых, а позиция науковедов, уже имеющих перед собой определенный, логически конкретный образ того, что такое наука вообще. Когда мы начинаем допытываться, что же это такое «вообще», то выясняется, что и в этом нет никакой однозначности.

Пружинин в конечном счете видит математику, т. е. некоторую чистую форму, формализованность как критерий, как нерастворимый остаток, позволяющий вылущить научность во всем ненаучном. Яковлева я так и не понял, но я отношу это к своему дилетантизму. Но я все-таки хочу заметить, что мы сегодня говорили не как науковеды, а пытались вести разговор как философы. Философия не наука, наш разговор, даже если он включает в себя науковедение, должен быть философским. Может быть, самым интересным является вопрос о соотношении науки, которая для вас витает в интуиции, с философией, к коей мы все себя в равной степени причисляем. Однако контакт нашей позиции с позицией науковедов не состоялся!

И. Т. Касавин. Как мы видим, дискуссия не столько примирила разные позиции по вопросу о соотношении науки и иных форм познания и сознания в культуре, сколько уточнила и заострила наши разногласия. Я не возьму на себя ответственность за однозначную квалификацию взглядов всех участников дискуссии, но, быть может, не ошибусь, если разделю их на три группы, — с учетом, само собой, своеобразия и суверенности точки зрения каждого. Так, в первую группу можно отнести подходы, отстаиваемые Н. С. Автономовой, Б. И. Пружинимым, А. А. Яковлевым. Их отличает надежда на возможность формулировки методологических критериев демаркации науки и ненауки, убеждение в прогрессивном характере развития познания и культуры и признание современной науки высшей формой познания, в значительной мере «снимающей» весь исторический опыт интеллектуального освоения действительности. Существенно иную, порой даже противоположную позицию занимают Л. В. Поляков, В. В. Майков, В. Н. Порус, В. Г. Федотова и А. Л. Никифоров; признаюсь и я в своей близости к их платформе, хотя рискую тем самым оказаться пристрастным. Эти авторы настаивают на использовании социокультурных критериев различения науки и ненауки, считают необходимым подчеркнуть несопоставимость и даже несоизмеримость исторически сменяющих друг друга типов знания и культуры и отказывают современной науке в так называемом особом эпистемологическом статусе, т. е в уникальной способности давать истинное знание и служить критерием состоятельности иных форм познания. Большую группу образуют те, чью позицию можно назвать промежуточной, сбалансированной: это В. Л. Рабинович, В. П. Филатов, Е. К. Быстрицкий, А. Ф. Грязнов и Н. Н. Трубников. Однако я не могу отказать себе в удовольствии подчеркнуть, что даже эта «центристская» точка зрения несколько ближе ко второй группе, чем к первой, что позволяет надеяться на перспективу своеобразного интеллектуального «блока», образованного на платформе плюралистического и культурологического подходов к познанию.

Итак, проблема науки как ценности современной культуры. Однозначность ответа, в сущности, способна лишь обнажить неистребимую альтернативу современного мировоззрения. Мы хорошо помним, что утверждение «высокой научности» советской науки и марксистской философии шло рука об руку с тоталитарным режимом и гонениями на интеллигенцию. Так что признание науки ценностью, культурной универсалией отнюдь не противоречит бесчеловечному, антидемократическому использованию такого идеологического штампа. Однако представим себе, что сегодня науке отказано в кредите доверия и она начисто изгнана из культуры или подчинена политике, религии, экономике и т. п., — а ведь до этого не так уж и далеко. Именно из государственного аппарата в науку вошел замшелый бюрократизм и оголтелая борьба группировок. От недавнего оплевывания религии общественные и гуманитарные науки сегодня бездумно клюнули на противоположную моду — заискивание перед религией, забвение принципиально критического отношения к ней как форме вненаучной идеологии. А чего стоят призывы к «хозрасчету в науке», способные привести и без того обескровленные фундаментальные исследования к форменному кризису? А это значит, что и отказ от науки как ценности не соответствует потребностям общественного и культурного развития на исходе XX в.

В чем же выход? Какую культурную универсалию можно сегодня принять без риска обеднить культуру и затормозить одну из важных тенденций ее развития? И есть ли такая универсалия, способная поступиться хоть толикой интеллектуальной власти в пользу своей соперницы в сфере общественного сознания? По-видимому, излишний оптимизм по поводу возможности выделить в современной культуре «звено», уцепившись за которое можно вытащить всю цепь, был бы недостаточно обоснованным. Чем дальше, тем больше люди убеждаются, что подобной культурной универсалией может служить не отдельная форма общественного сознания или познания, но определенная социальная структура, гарантирующая свободное развитие всей культуры. Плюрализм, диалог, свобода выбора — таковы понятия, описывающие такого рода структуру. Они закрепляют исходное многообразие культуры как фундаментальный и существенный факт нашего бытия, структуры самой личности, индивидуальности, никогда не сводимой к тем или иным социальным ролям, функциям, отношениям и т. п., укорененной в истории и открытой в будущее. Наша дискуссия показывает, что вызревание идеи такой культурной универсалии идет с трудом, нам не хватает содержательных аргументов в пользу многообразия культуры, поскольку сегодня мы попросту с ним мало знакомы, а всего неизвестного свойственно опасаться. Именно это заставляет философию и другие гуманитарно-культурологические дисциплины взять на себя поисково-просветительскую задачу расширения горизонта сознания, проблематизации фундаментальных мировоззренческих установок и, наконец, простого эмпирического ознакомления с огромным массивом ранее малоизвестного нам духовного опыта, который в самых трагических и мучительных обстоятельствах обретало человечество.

Хотелось бы верить, что предоставляемая на суд читателя книга внесет посильный вклад в это важнейшее культурное движение.

ПРИЛОЖЕНИЕ

П. Д. Успенский Психология возможной эволюции человека

Предисловие переводчика

Прежде чем приступить к чтению впервые публикуемой на русском языке работы П. Д. Успенского «Психология возможной эволюции человека», полезно ознакомиться с краткой характеристикой автора этого оригинального произведения и с некоторыми обстоятельствами ее написания.

Петр Демьянович Успенский родился в Москве в 1878 г. Увлекаясь с детства не только поэзией и живописью, но также математикой и естествознанием, он с пренебрежением относился к академической науке с ее степенями и званиями («профессора убивают науку точно так же, как священники убивают религию»). Не было у него ни малейших симпатий ко всем революционным организациям того времени, хотя как журналисту ему доводилось печататься именно в «левых» изданиях.

С 1907 г. начинается увлечение Успенского эзотерическими учениями — поначалу его интересовали «высшие измерения», о которых ничего не знает наука; затем, путешествуя по Востоку, он знакомится с йогой, европейским оккультизмом, пишет книги (важнейшая из них — Tertium Organum), читает лекции в Москве и Петербурге. Вернувшись из очередного путешествия в Россию вскоре после начала мировой войны, Успенский встречается весной 1915 г. с Г. И. Гурджиевым. Эта встреча наложила отпечаток на всю его дальнейшую жизнь — у Гурджиева он нашел то, что долго и безуспешно искал на Востоке: логическую систему, школу медитации, разработанную технику достижения «высших измерений».

Сотрудничество было, однако, недолгим. Помешали не только революция и гражданская война в России, но также несходство характеров, устремлений учителя и ученика. Окончательный разрыв произошел уже в эмиграции в 1924 г., хотя Успенский продолжал считать себя последователем Гурджиева. Свои дореволюционные публикации Успенский перерабатывает в духе усвоенной им системы — в 1931 г. вышла на английском языке его «Новая Модель Вселенной». В дальнейшем он работал над созданием психологической теории, набросок которой содержится в лекциях «Психология возможной эволюции человека». Успенский умер в Лондоне в 1947 г. После смерти, во исполнение воли покойного, рукопись его книги «Фрагменты неизвестного учения» была послана Гурджиеву и опубликована последним на английском языке с заглавием «В поисках чудесного».

Гурджиев не обладал талантом популяризатора и пропагандиста. Эти функции взял на себя Успенский, который своими лекциями и книгами распространял его учение. Лекции, читанные ученым в Лондоне и Нью-Йорке, были предназначены для знакомства с системой Гурджиева в той форме, какую придал ей Успенский. Сначала читались пять лекций по космологии, содержание которых в основном совпадает с позже опубликованными «Фрагментами неизвестного учения»; затем следовали пять лекций по психологии. Текст лекции обычно зачитывался группе неофитов одним из старых учеников. Иногда Успенский присутствовал на чтении, отвечал после лекции на вопросы, вел беседы. Своеобразие текста объясняется тем, что их целью было не просто ознакомление слушателей с новыми познаниями. Они обращены к тем, кто уже начал «пробуждаться», поставил под сомнение науку, обратился к поискам чего-то иного. Таким людям требуется школа, и многие слушатели лекций Успенского последовали затем в Фонтенбло, где в 20— 30-е годы действовала школа Гурджиева. Впрочем, многие видные интеллектуалы прослушали эти лекции и без дальнейшего «обращения» — достаточно упомянуть О. Хаксли.

Первоначально «Психологические лекции 1934–1940 гг.» были опубликованы на английском языке незначительным тиражом в 1940 г. и содержали шесть лекций. В дальнейшем заглавие было заменено на настоящее, количество лекций сокращено до пяти. В некоторые издания включают помимо лекций «Заметки о решении работать» и автобиографию Успенского.

Учение Гурджиева, главным теоретиком и пропагандистом которого был Успенский, получило широкую известность на Западе. К загадочной фигуре Гурджиева не раз обращались интерпретаторы: достаточно упомянуть книгу Л. Повеля, фильм Питера Брука «Встречи с замечательными людьми», рассказывающий о духовных поисках Гурджиева в юности. «Школа» Гурджиева включала обучение музыке, танцу («балет Гурджиева»), технике медитации. Некоторые исследователи указывают на синтетический характер доктрины: помимо элементов йоги в нее входят и элементы других восточных эзотерических учений, прежде всего суфиев. Биография Гурджиева достаточно темна, и мы вряд ли выясним сегодня, когда и где он получил свои познания. В любом случае его школа выгодно отличалась от всех теософских кружков того времени непосредственной связью с первоисточниками.

Успенский, писавший о четвертом измерении по материалам современной физики и математики, хорошо знакомый с естествознанием XIX в., привносит в изложение этой восточной по своему происхождению доктрины ряд новшеств — отсюда своеобразное сочетание механистической физиологии и психологии с «законом кармы», совмещение тайных учений с математическими спекуляциями и даже с ницшеанской доктриной сверхчеловека (осмысленной, правда, в религиозно-философском духе) в «Новой Модели Вселенной». Такое соединение рационально-научной аргументации и техники медитации в известной мере характерно и для лекций «Психология возможной эволюции человека». Для осознания возможности и необходимости внутреннего развития требуется понять механистичность существования, бессмысленность круговорота жизни. Понятно, что речь идет не о религии спасения, а о восточной доктрине «освобождения», но подчеркивается далекая восточным учениям цель — достижение индивидуального бессмертия.

Конечно, это учение представляет прежде всего исторический интерес. Мы постепенно открываем богатство дореволюционной отечественной философской и религиозной мысли. Интерес к Востоку, прежде всего к Индии, был характерен для русской интеллигенции начала века, и «феномен Гурджиева — Успенского» не менее значим в этом смысле, чем, скажем, «феномен Рериха». Нуждаются в переиздании дореволюционные работы Успенского, прежде всего «Tertium Organum»; но не менее важны и опубликованные в эмиграции произведения — «Новая Модель Вселенной» и «Фрагменты неизвестного учения». Публикуемые ниже лекции не дают полного представления о данной «школе». Они представляют интерес в другом отношении: будучи своеобразным синтезом современной науки и восточной философии, лекции представляют собой пример соединения двух разнородных форм знания. Поэтому они были избраны в качестве приложения к данной работе — по ним достаточно хорошо видны многие особенности современного оккультизма в одной из его наиболее логически разработанных форм.