Заботы пятьдесят третьего года

В ватнике и кирзачах и с заграничным чемоданом, представляете? Лакомый кусок для любого милиционера.

– Теперь понял!
– ужасно обрадовался писатель.

– Мы вам не нужны?
– спросил у старшего Смирнов.

– Да уж как-нибудь обойдемся.

– Эксперта я вам оставлю. А мы, Рома, с тобой пойдем погуляем.

На улице встретили недовольного Семеныча и удрученного Верного. Семеныч, чтобы избежать подначки, начал первым:

– Вы бы еще нас на улицу Горького вывели или на площадь Свердлова! Найдешь тут! Только собаку нервируют.

– Докуда хоть довел?

– миролюбиво поинтересовался Александр.

– До Беговой. А там уж полный бардак, только нюх собаке портить.

Смирнов посмотрел на Верного. Тот, будто понимая, виновато отвел глаза.

– Не унывай, кабыздох!

– Собачку не смей обижать. Если что - я виноват, - сказал Семеныч. Ничего не ответив, Смирнов ободряюще похлопал того по спине и вместе с Казаряном пошел дальше. Они пересекли Беговую и поплелись вдоль церковной ограды стадиона Юных пионеров. Из-за угла выползал трамвай. Двадцать третий номер.

– А ну-ка покажи, как от тебя Цыган ушел!
– требовательно предложил Александр.

– А вот так!
– заорал Казарян и с ходу набрал немыслимую скорость. Хотел вспрыгнуть на подножку, хотел, чтобы этого не смог сделать Смирнов, хотел уехать один, показал кукиш оставшемуся Александру. Казарян вспрыгнул на первую площадку прицепного вагона и торжествующе обернулся. Смирнов из последних сил бежал рядом с последней площадкой. Успел-таки, зацепился, прыгнул на подножку, глянул на Казаряна и показал ему кукиш. Роман ликующим криком вопросил:

– Куда едем, Саня?

– За кудыкину гору!
– весело ответил Александр.

За счастье - стоять на подножке мотающегося вагона и весело перекрикиваться с приятелем, стоящим на другой. Это счастье - ехать по знакомой, привычно любимой Москве, где они - ее истинные жители. Это счастье - ни о чем ни думать и лицом ощущать плотный несущий на тебя воздух. Молодые были еще тогда, здоровые...

Они пересекли Ленинградское шоссе и по Дворцовой аллее вышли к устью Красноармейской улицы. Справа, на отшибе и от Красноармейской, и от высоких прекрасных деревьев причудливых аллей, рядом со складом, расположенным в бывшей церкви стиля ампир, стояла обширная пивная.

Смирнов распахнул дверь, и они через предбанник проникли в помещение. Переполненная лишь в дни футбольных матчей, когда болельщики в предвкушении невиданного зрелища сдерживали свое возбуждение употреблением горячительных напитков до и расшатанную непредсказуемыми перипетиями игры психику теми же напитками после, пивная эта в обычные дни посещалась лишь немногими завсегдатаями.

Двое офицеров-летчиков торопливо допивали пиво. Допили и стремительно удалились. А другая пара застряла ненадолго: молодые инженеры-конструкторы из ильюшинской шарашки, приняв по сто пятьдесят, бурно спорили по производственным вопросам. В углу щурился от удовольствия только что захмелевший алкоголик.

За стойкой у сатуратора несла бессменную вахту буфетчица Дуська. К ней, весь сияя от возможности лицезреть такое, и направился Александр.

– Сколько же ты лет за стойкой, добрая душа!
– произнес он проникновенно и повернулся к Роману.

– Помню, как она меня еще несовершеннолетнего жалела! Не положено вроде, ан нет, пожалеет пацана, нальет.

– Несовершеннолетним спиртные напитки запрещено продавать, - сурово сказала Дуся.

– Ты что, не узнала меня, Дусенька?

– Узнала, Санечка. По шуткам твоим нахальным узнала.

Александр был совсем рядом. Облокотился о стойку, грустно так посмотрел ей в глаза.

– Что ты у него купила, Дуся?

– Не понимаю, о чем вы, Александр Иваныч.

– Ого, официально, как на допросе! И сразу с отказа. А если шмон с понятыми? Если найду? Соучастницей пущу, Дуся.

Дуся тут же уронила слезу. Крупную, умелую. Смирнов ждал. Она достала из рукава кофты платочек, промокнула глаза, и высморкалась.

– Ничего я у него не покупала. В залог взяла.

– Покажи.

Она выдвинула денежный ящичек и положила на стойку кольцо с зеленым камнем. Подошел Казарян, глянул на кольцо через Сашино плечо, удивился:

– Вполне приличный изумруд. Вполне, вполне.

– Изумруд, не изумруд, а на золоте - проба.

– Сколько ты ему за кольцо отвалила?
– ласково спросил Александр.

– Я не покупала, я в залог. Сто пятьдесят ему налила.

– Ты мне зубы не заговаривай. Сколько?

– Двести рублей.

– Вот и ладушки. А теперь - по порядку, и не торопись, с подробностями.

Не впервой. Дуся рассказывала, как под протокол.

– Часов в двенадцать явился. Тихий такой, спокойный. Постоял в дверях, осмотрелся - и ко мне. "Дусенька, - говорит, - край. Срочно к сестре ехать надо, а, как на грех, ни копейки. Возьми у меня кольцо, последнюю память о матери. Слезами обливаюсь, но продаю". Столковались на двух сотнях. Я ему сто пятьдесят налила и кружку пива. Отошел он к столику, за которым Кащей стоял, выпил свои сто пятьдесят, поговорили они с Кащеем и ушли. Все.

– Чемодан при нем был?
– задал первый вопрос Александр.

– Явился-то без чемодана. А потом, когда они вышли, я в окно глянула. Вижу: с чемоданом идет. Значит, в тамбуре его оставлял.

– Кащей - это Серафим Прохоров?

– Он самый, Санечка.

– Совсем, что ли, спился?

– Пьет, сильно пьет.

– А живет все там же, на Красноармейской?

– Там же, там же. Напротив ильюшинской шарашки.

Хоть и тихо говорила Дуся, но при словах "ильюшинская шарашка" инженеры быстро подняли головы от кружек и опасливо осмотрелись.

– Наказала ты себя на двести рублей, - сказал Александр, взял со стойки кольцо и осторожно спрятал его во внутренний карман.
– Тронулись, Рома.

...На углу Красноармейской возвышалось монументальное здание клуба летчиков - бывший ресторан сомнительной репутации "Эльдорадо". Напротив соперничало с ним шиком конструктивистское чудо - жилой дом работников авиации, в первом этаже которого находился гастроном. Заглянули туда. В винном отделе Смирнов спросил:

– Кащей сегодня водку брал?