Забой номер семь

Фармакис кивнул.

– Вы правы. Частичное обновление оборудования, безусловно, потребуется… Но это не значит, что все никуда не годится, как вы о том кричите каждый день в министерстве труда. Не будем преувеличивать, ведь в других шахтах, сами знаете, что творится! А доказательство – то, что у нас ежегодно бывает меньше несчастных случаев, чем всюду. Как бы там ни было, а компания оплатит больницу, если даже будет доказано, что виноват сам рабочий.

Последние слова должны были означать: «Я уверен, что рабочий тут ни при чем, но если, имея один шанс из тысячи, удалось бы доказать, что он сам виноват, то компания все равно оплатила бы больницу». Произнося их, он счел себя вправе самодовольно взглянуть на Старика, стоявшего перед ним.

Старик по привычке поглаживал свои пышные усы.

– Пока мы здесь болтаем, бедняга, наверно, уже отдал богу душу. Всю ночь он мучился в агонии. Ну что ж, не придется платить за его лечение.

Хозяин и рабочий посмотрели друг другу в глаза. Они были знакомы больше двадцати пяти лет. Когда, еще до диктатуры Метаксаса, Папакостиса впервые избрали в профсоюзный комитет, Фармакис готов был ссудить его небольшой суммой на постройку домика, но тот отказался. На следующий год он выразил желание быть шафером на свадьбе у Папакостиса. Но шахтер отговорился тем, что уже дал слово брату своей невесты. Фармакис разозлился и однажды, когда подвернулся случай, сказал ему с издевкой: «Находятся глупцы, которые верят, что вот-вот придут большевики и сделают их хозяевами. Но скоро они поплатятся за это головой». Он решил окончательно, что имеет дело с недалеким человеком, не понимающим собственной выгоды.

Конечно, сердечный прием, кофе, шутки и болтовня о троюродном брате были только внешней стороной их отношений. Нет, Фармакис обычно вел себя так не из тактических соображений и не из страха перед своим противником. У него вошло в привычку обращаться с рабочими запанибрата, даже если в душе он презирал их. Просто ему нравилось кичиться перед ними своей карьерой. А чтобы похвастать, нужна была непринужденная обстановка которую он и не упускал случая создавать: Фармакис принимал членов комиссии в своем кабинете, рассаживал в глубокие кресла, с улыбкой выслушивал их требования и почти всегда соглашался с ними. И все это для того, чтобы в удобный момент перевести разговор на свою собственную персону. Как и все, кто своими силами достигает чего-то в жизни, он испытывал истинное наслаждение, рассказывая о своем детстве, о том, как по праздникам он продавал свечи. Он разглагольствовал, размахивая руками, а его кошачьи глаза следили за лицами слушателей. И всегда самодовольно заканчивал: «Умные в жизни преуспевают, а дураки погибают».

Долгие годы шла жестокая война между компанией и шахтерами. Папакостис за время своего знакомства с Фармакисом сумел организовать четыре крупные забастовки, которые подорвали дела компании и заставили ее отступить, приняв требования рабочих. «Подлец, он умеет выбрать момент, чтобы нанести удар!» – кричал разъяренный Фармакис своему старшему сыну.

Но Фармакис сумел постепенно возвратить то, что вынужден был уступить в «трудные» времена. Например, после оккупации компания была обязана выдавать каждому шахтеру рабочую одежду, сапоги и обед. Через год бесплатную столовую закрыли, а во время гражданской войны сапоги и спецовку шахтеры получали уже только в кредит. То же самое произошло с зарплатой, увольнениями, надбавкой за вредную работу и так далее. Еще в «хорошие» времена Фармакис позаботился отправить Папакостиса и нескольких опасных шахтеров «отдыхать» на идиллические пустынные острова Эгейского моря (при диктатуре Метаксаса Папакостис был арестован и на три года сослан на остров Анафи).

Папакостис убежал с острова на лодке за несколько дней до вступления немцев в Грецию и всю оккупацию работал под чужой фамилией. Тогда ему не было еще и сорока лет, но волосы его уже посеребрились, а лицо утратило свежесть и покрылось морщинами. Речь у него была неторопливая и несколько назидательная. Прозвище Старик, которое дали ему позже шахтеры, постепенно прижилось к нему.

В те годы положение на шахте изменилось. Английский уголь не попадал в оккупированные немцами районы, и спрос на бурый уголь значительно увеличился. Компания открыла новую шахту, добыча велась посменно круглые сутки. Выработка возросла в пять pas по сравнению с довоенным уровнем, и все равно топлива не хватало. Фармакис продавал уголь немецким и греческим заводам, а также на черном рынке. Неожиданная удача вскружила ему голову. Он стал строить грандиозные планы и вступил в переговоры с большой австрийской компанией о создании огромного предприятия, которое занималось бы добычей угля во всей Аттике. Но именно в эти дни шла великая битва под Сталинградом. Ее исход заставил Фармакиса спуститься с небес на землю и прекратить всякую переписку с австрийцами.

Папакостис снова пошел работать на шахту в начале 1942 года. Старый десятник, хорошо знавший в лицо всех шахтеров, погиб во время какой-то драки. Состав служащих значительно обновился. За работой следил немецкий сержант, который пьянствовал день и ночь. Однажды утром Кацабас привел с собой Папакостиса.

«Он двоюродный брат моей жены и приехал с Корфу… Итальянцы – дерьмо. На Корфу они все воруют и воруют», – сказал он сержанту и сунул бутылку коньяка ему в карман шинели.

Папакостис, отпустивший длинные усы, с улыбкой смотрел на немца. Он достал фальшивое удостоверение личности, но сержант внес его в список, даже не проверив документов…

– И я много в жизни намаялся и хорошо знаю, что такое бедность, – произнес неожиданно Фармакис, придравшись к словам одного из рабочих, чтобы перейти к рассказу о своей карьере.

Он поджал губы, стараясь припомнить что-нибудь такое, что поразило бы слушателей. Но утреннее столкновение с директором банка испортило ему настроение, и он не нашел ничего лучшего, чем повторить тысячу раз сказанную и пересказанную историю про свечки.

– Да, бедность, – повторил он. – Когда-то у моего покойного отца отобрали кусок земли из-за двадцати драхм по курсу того времени. Отнял эту землю ростовщик из нашей деревни. Из-за двадцати драхм, друзья мои, а нам есть было нечего. Иду я тогда к лавочнику в Захаро и говорю ему: «Дяденька, дай мне пятьдесят свечей, и я поцелую здесь, перед тобой, икону богоматери, что сразу, как продам их, принесу тебе деньги». Он косится на меня: стоит ли разговаривать с двенадцатилетним щенком? Сердце у меня так и колотится. Он ни слова. Выходит из-за прилавка, берет пакет со свечками и дает мне. «Бери, но заплатишь за каждую по две монеты. Если пустишь деньги на ветер, с живого тебя шкуру спущу», – говорит он мне. Так начал я свой путь, – с торжеством заключил Фармакис, – и даже теперь, когда я стал тем, кто я есть…

– Интересная история, дядюшка Димитрис, да не ко времени, – перебил его Старик, и на его изрытом морщинами лице появилась улыбка, совсем не понравившаяся хозяину.

– Дай мне кончить, – раздраженно проговорил Фармакис.

– Да вы, дядюшка Димитрис, век не кончите.

Обращение «дядюшка Димитрис» еще больше разозлило Фармакиса. В нем прозвучало не только непризнание его заслуг, которое он прочел в глазах Старика. Как все крестьяне, пробравшиеся в высшее общество, он не переносил слово «дядюшка». Он позволял себе рыгать за столом в присутствии гостей, распускать ремень, когда у него раздувался живот, и оскорблять дам своими грубыми манерами – ему безразлично было, какое впечатление производит он на других. Однако он требовал – и прежде всего от своих служащих и рабочих, – чтобы они почтительно называли его «господин Фармакис».

Он не выразил открыто своего недовольства, потому что на людях проявлял всегда такую сердечность к этому рано постаревшему шахтеру, что сносил все. Но его бесило то, что с годами он невольно все больше восхищался своим противником! Фармакис никогда не пытался объяснить причину этого восхищения, самолюбие мешало ему признаться в нем.

– Мы пришли сюда, чтобы вы выслушали нас. Вы отлично знаете, что дело спешное, – продолжал Старик.

– Прекрасно. Так я слушаю.

– Компания задолжала рабочим за пятьдесят – шестьдесят дней и еще…

– Ну и что с того, братец? – перебил его презрительно Фармакис, как бы говоря: «Из-за такого пустяка вы явились ко мне и еще запугиваете, будто случилось что-то серьезное?» – Передайте им, – продолжал он, – чтобы они немного потерпели, им все заплатят.

– Потерпели? – с горькой иронией переспросил Старик.

– В магазине больше не отпускают в кредит. Нам есть нечего, – сказал третий шахтер, который беспрестанно вертелся, словно кресло было утыкано иголками.

– Да, в кредит не дают, – подтвердил Кацабас – Все лавочники напугались… По поселку прошел слушок, что компания идет ко дну.

Фармакис не придал значения словам двух других членов рабочей комиссии. Чтобы у них пропало всякое желание продолжать, он остановил пренебрежительным жестом Кацабаса и демонстративно повернулся к Старику.

– Ну ладно, ладно! Я сказал уже: вам заплатят, – повторил он холодно и затем прибавил с улыбкой: – Зачем же, братец, ты впутал в это дело адвоката своего профсоюза? Он возбудил двести дел из-за задержки зарплаты!