Заброшенный полигон

2

Николай выехал на рассвете. Было еще сумеречно, еще по-ночному, желтым мигали уличные светофоры, и пусто было, как ночью, но небо уже открылось, раздалось ввысь и вширь, засветилось, заиграло полутонами, вбирая в себя яр­кость близкого весеннего солнца. Николай пролетал перекрестки на полной скорости, не беспокоясь, есть там кто по сторонам или нет,— верил в свою счастливую звезду, в исключительное везение. Гнал, торопился до обеда попасть в Камышинку, застать отца на месте, разом решить все вопросы. Когда на днях говорили по телефону, отец предупредил, чтоб поторапливался, а то вот-вот грянет заготовка кормов — тогда ищи ветра в поле! Потому и не стал дожидаться Аньку с Димкой — сынишка, бедолага, так рвался в эту первую дальнюю по­ездку с отцом! Даже жалко стало мальчишку: уснул вчера весь зареванный. Хорошо, Аня понимает, в данной ситуации каждый час для него дорог, успокоила Димку и сама была умницей: собрала в дорогу, подарки для родственников поды­скала — каждому что-нибудь полезное и приятное. Другая на ее месте фыркнула бы, надулась — еще бы, на новой машине, купленной на деньги ее деда, и без нее?! Нет, с Анькой ему повезло, понимает, старается, терпит, правда, все воспи­тывает, частенько перебарщивает, хочет, чтобы мужик был на уровне. А он такой и есть, на уровне, хотя не всегда удается побороть в себе деревенскую дичь, но дайте, братцы, время, он еще покажет! «Самовар» — это лишь начало, самый первый шажочек...

К машине Аня подарила ему итальянские темные очки, купленные их соседкой Ларисой, женой Вадима Ишутина, в магазине Внешторга, но он редко надевал их, предпочитал видеть мир в натуральных красках. Тем более ни к чему было напяливать их сейчас: дорога открыта до самого моста, там перекресток, ему по прямой вдоль реки, впереди ни одной машины. Он поднажал на газ, «жи­гуленок» резво прибавил ходу — за стеклом засвистело. Сто десять, сто два­дцать — вот это скорость, в его духе!

Чувство гонки появилось у него, еще когда делал дипломную работу — два года назад. Научный руководитель, Виктор Евгеньевич Мищерин, для которого разрабатывал импульсный источник электронов, приохотил его к чтению амери­канских и английских научных журналов — вот тогда-то, читая статью за статьей о лазерах и об исследовании плазмы, и понял, в каком бешеном ритме ведутся работы на Западе и как надо здорово поворачиваться здесь, в НИИ, чтобы не отставать. Этот вращающийся маховик увлек его своей скоростью, и с тех пор, чем бы ни занимался, где бы ни был, всюду и всегда ощущал упруго пульсирую­щее время и слышал внутренний нетерпеливый голос: «Вперед, Жиган, только вперед!»

3

Хотя и знал он наизусть каждый поворот дороги, каждый холм и каждый ручеек в родных местах, хотя и ждал того момента, когда вновь увидит свою Камышинку, все же деревня открылась как-то внезапно, с холма, на вершину которого вынесла его дорога.

Отсюда Камышинка выглядела маленькой, затерянной среди рощ, полей и болот. Видны только крыши, телевизионные антенны да электрические столбы с перекладинами. Справа, там, где дорога скрывалась за кустами черемухи, тусклым зеркалом блестело озеро. Лет десять назад, Николай тогда заканчивал седьмой класс, в одну ночь сгорел от молнии веселый соснячок, росший на косо­горе по правую руку от озера. Прошло уже столько лет, а гарь так и не заросла, так и стоит голая, рыжая, мертвая.

Слева, прорезая поля и рощи, тянулись три высоковольтные линии: две рядом — мощные, рогастые, с высоченными разлапистыми мачтами и тяжело провисшими проводами, третья чуть поодаль — низенькая, на бетонных опорах, с бетонными же подпорками, неказистая по сравнению с могучими соседками. По первым двум энергия подавалась транзитом от ГЭС в южные районы Сибири и в Казахстан. Третья питала сельские подстанции.

Разогнавшись, он вынужден был тут же и сбросить газ — перед въездом в деревню на обочине стоял нарисованный по всем правилам ГАИ знак ограниче­ния скорости — «40». Удивленный новшеством, Николай только теперь сообра­зил, что едет по великолепной асфальтированной дороге. Еще два года назад в эту пору тут тонули в непролазной грязи мощные ЗИСы и даже МАЗы. Вытягивали их тракторами — не улицы были, а целые карьеры. Значит, кое-что меняется даже в такой глуши...

Нынче поразила его и тишина в деревне: ни лая собак, ни петушиных пере­кликов, ни обычного в этот час мычания коров, бредущих с ближайших луговин на водопой, и даже репродуктор-колокольчик, в былые времена неутомимо взбад­ривавший с верхотуры столба всю округу, теперь почему-то молчал. Что-то и людей не было видно. Мелюзга, ясное дело, еще в школе или в детском саду. Ну а старухи? Старухи-то куда попрятались? На печках сидят? В такой теплый день?

Николай съехал с асфальта на выбитую колесами пыльную площадку возле отцовского дома. Помнится, когда-то тут была зеленая лужайка, сюда подкатыва­ли на телегах, в бричках, вечно тут пахло конским потом, сеном, навозом,— нынче председательский дом можно определить по мазутно-масляным следам: где еще толчется столько машин и людей? — у правления да у дома председателя. Нет, не заросла к нему дорожка, никакая трава тут не выдержит, сама земля не выдерживает, разбивается колесами и траками в пыль. Тут и асфальт вряд ли устоит, в пору класть железобетон...

Отчий дом казался пустым — окна распахнуты, но никто не выглянул на шум подъехавшей машины. Все это было подозрительно. Он вылез из машины, про­шел чуть вперед, за кусты сирени, разросшиеся у памятника землякам, по­гибшим во время войны. Памятник из кирпича был оштукатурен и покрашен белой краской. Фамилии — двумя ровными рядами — выведены золотом. Крас­ная звездочка на острие обелиска блестела свежим лаком. Ухоженный цветник, рядочки фиалок и незабудок, аккуратно подстриженная живая изгородь из кустов шиповника, вареные яйца, конфеты, печенюшки, букетики лесных цветов в стеклянных баночках на мраморной плите и в изголовье памятника — все говорило о том, что за памятником следят, обихаживают его — и родственники погибших, и власти.

Раньше, помнится, сорок восемь фамилий было на памятнике, теперь Нико­лай насчитал пятьдесят одну, значит, местные следопыты отыскали еще трех погибших односельчан. Первый ряд открывала его родня: Александров Емельян Егорович — отец отца, его дед, павший в сорок втором под Ленинградом, и Алек­сандров Федор Емельянович — старший брат отца, его дядя, призванный в начале сорок четвертого и погибший в возрасте восемнадцати лет в Венгрии, в боях за город Секешфехервар. Еще один брат отца, Александров Виктор Емель­янович, пропал без вести, до сих пор ничего неизвестно, поэтому на памятник его имя не занесли...

На центральной площади, напротив старого приземистого, как сарай, правле­ния колхоза стоял дразнящий своей задиристо-модерновой формой двухэтажный клуб, сложенный из кремового силикатного кирпича, добытого у богатого соседа за помощь людьми, рабочей силой. Перед клубом рядком расположились на асфальтированной площадке с десяток машин — «Москвичи», два больших автобуса, «уазики»; зеленый «газик» — служебная машина отца — стоял тут же. Шоферы сидели на ступеньках клуба, курили и чесали языки. В зале сквозь распахнутые окна видны были люди, доносился гомон голосов — собрание! Поэтому-то и колокольчик отключен, и на улицах пусто. Что же это они, с самого утра митингуют? Странно, время-то горячее...

Николай поздоровался с шоферами, поднялся по ступенькам из серых известняковых плит. Помнится, отец раздобыл их на камнеобделочной фабрике, выменяв на комплект резины к трактору «Кировец».

В зал было не пройти, люди толпились у самых дверей, дальше видны были спины и головы. И все же Николай кое-как протолкнулся, не обращая внимания на шиканье и недовольные взгляды. Многие были знакомы, знали еще маль­чишкой — жали руку, хлопали по плечу, почтительно сторонились: как же, сын председателя!

Когда-то в этом зале бывал Николай чуть ли не каждый вечер — то кино, то танцульки, то концерты залетных халтурщиков. Приличного артиста сюда на аркане не затянешь, гастролировал в основном легкий жанр — эстрадники, куплетисты, фокусники-иллюзионисты, гимнасты-акробаты. Отец и этому был рад, не пропускал ни одного концерта, сидел в первом ряду, разодетый, как на свадьбу, хлопал и смеялся громче всех. Искусство это, хотя и невысокого класса, было живое, не то что в телевизоре, и деревенские ходили на концерты с удоволь­ствием. Отцу же фокусы и клоунада нравились куда больше некоторых совре­менных кинофильмов, в которых вроде бы про жизнь, а жизни-то и нет, одна видимость. Вообще за свою жизнь отец прочитал от силы две книги, и то, как он выражался, «про сельское хозяйство»,— «Тихий Дон» и «Поднятую целину». Не до книжек было ему в военные и послевоенные годы, работал от восхода до заката, мечтал лишь о том, как бы поесть да выспаться. Позднее, когда учился на районных курсах механизаторов, тоже было не до беллетристики — учебники да инструкции кое-как бы осилить...

Над сценой, чуть провиснув, тянулось полотнище — «Выполним Продоволь­ственную программу!». На трибуне сутулился оратор, читал по бумажке. Люди слушали с каким-то болезненным напряжением, пытаясь вникнуть в смысл того, о чем он витиевато говорил.

За столом президиума сидели четверо. Слева, у трибуны,— моложавая брюнетка с надменным красивым лицом, заведующая сельхозотделом обкома Колтышева. Рядом с ней — невозмутимый, сияющий лысиной Митрофан Христианович Палькин, многие годы работавший сварщиком, а ныне — секретарь парткома колхоза. В центре — отец, и справа — рыжий, кряжистый, с бычьим взглядом Антон Степанович Ташкин, секретарь райкома.