Заброшенный полигон

Отец сидел перед микрофоном, подавшись вперед и положив на стол тяжелые кулаки. Тощее лицо его казалось издали испитым, черным. Сощуренные глаза остро поблескивали, когда он поворачивался к докладчику, и снова прятались в тени. Прежде густые, стоявшие волной волосы превратились за последний год в жиденькую копёнку со светлой проплешиной посередине. Да, сильно изме­нился за этот год отец, очень сильно! Постарел, осунулся, скукожился. И сидит как-то сутуло, вжав голову в плечи, понуро. И новый костюм — двубортный темный пиджак, белая рубашка, галстук в полосочку — не выручает. Но вот отец сел прямо, расправил плечи, приосанился — слева на груди заблестел орден Трудового Красного Знамени, которым наградили его прошлой осенью.

Николай помахал отцу, но тот или не заметил, или не узнал, или не захотел узнавать — в прошлый приезд Николая, осенью, они опять крепко схлестнулись. Отца принуждали циркулярами и звонками начинать косовицу неспелых хлебов, он оттягивал, выкручивался, хитрил, а Николай сказал то, что думал: плюнь и делай, как велят, сколько можно гробиться на этих казенных полях! Вот и по­шла пыль до потолка. Не думал тогда Николай, что в отце еще так прочно сидят эти, на его взгляд, наивные и старые представления. Спор дошел до того, что если бы не мать, то опять досталось бы ему по шее от отца. Николаю было искрен­не жаль его: по натуре прямой, честный человек вынужден без конца ловчить, унижаться, ходить на поклон то к одному, то к другому соседу, то в райком, то в область. И после всего этого еще и защищать до хрипоты такую жизнь, как будто лучше и не бывает, как будто нет других хозяйств, где председатели и колхозни­ки живут как у Христа за пазухой, имеют и солидные прибыли, и строймате­риалы, и новую технику, и разные товары в магазинах.

Оратор говорил о каких-то показателях, о сроках, упоминал слова «РАПО», «подряд», «Сельхозхимия», кого-то ругал, чего-то требовал — смысл речи ускользал от Николая, его занимал отец. Какие резкие перемены: только что казался понурым, вялым, отрешенным, но стоило ему переменить позу, и нет никакой понурости — держится достойно, уверенно, знающим себе цену хозяи­ном. Вот, пожалуй, главное впечатление — хозяин! И по тому, как сидит он в президиуме — раскованно, просто, и по тому, как смотрит в зал на людей — строго, холодновато, и по тому, как не спеша чуть-чуть наклоняет голову к сидящему рядом Ташкину, когда тот что-то говорит ему>— по всему видно, что отец тут на своем месте, что собрание продумано им от начала и до конца, все ясно ему и он знает, что и как надо делать... И те же самые бабы, что когда-то орали и топали ногами по малейшему поводу, не давая ораторам сказать слова, теперь сидели и внимательно слушали какого-то деятеля — слушали с явным интересом, значит, то, о чем идет речь, касается их самым непосредственным образом...

Николай почувствовал себя чужим на этом собрании. Все эти люди, кроме отца, все они, плотно сидевшие в удобных мягких креслах и стоявшие в проходах и возле окон, были хотя и знакомы ему, но совсем неинтересны — и сами они, и их проблемы, и речи. Его точило желание как можно скорее раскрутить свои дела, начать испытания, а вместо этого — теряй время на всякие пустяки. Он вырвал из записной книжки листок, написал отцу записку и, послав ее в президи­ум, выбрался на свежий воздух.

Возле клуба на лавочке в тени цветущих кустов черемухи сидели двое. Мужчина бессмысленно глядел перед собой мутными глазами. Одет он был в клетчатый засмальцованный пиджачишко и черные сатиновые шаровары. Санда­леты — на босу ногу. Трикотажная майка открывала тонкую грязную шею. Женщина — худущая, в пыльном, покрытом пятнами платьишке, в малиновой кофте, обвисшей и грязной, явно с чужого плеча — курила «гвоздик». Жидкие, сально блестевшие волосы зачесаны назад, собраны в узелок и заколоты алым цветком из пластмассы. На ногах ее — Тонких, жилистых, со вздувшимися вена­ми — были стоптанные тапочки, из левого торчал палец. Она то и дело сплевыва­ла и пыталась закинуть ногу на ногу, но это никак не удавалось ей, нога соскаль­зывала, и она кренилась набок, чуть не падала.

— Скоро кончат треп? — хрипло спросила женщина.

Николай не сразу сообразил, что это к нему. Она смотрела осоловелыми, какими-то вымученными глазами, облизывая синие губы. Мужичок морщился от дыма и тихо, невнятно бормотал что-то.

— Тебя спрашиваю, касатик,— сказала женщина, нацелив на Николая па­пироску.

— Не знаю,— ответил Николай.

— Что так? А еще председателев сынок,— ядовито поддела его женщина.— Не узнаешь? Али зазнался? Городской стал, ва-ажный!

Николай рассеянно пожал плечами, дескать, больно нужно, и повернулся, чтобы отойти подальше от этой непотребной пары, но женщина снова обратилась к нему:

— Ты ж Колька Александров, а мы — Чиликины. Я — Галина, а он — Андрей. Забыл? У отца твоего вкалывали, еще когда бригадиром был. А вот Андрей дом ваш с мужиками подымал, годов пять тому. Венцы меняли. И ты приезжал с института, помогал.

— Было дело,— согласился Николай, впрочем, без всякого энтузиазма. По­мнил он этих Чиликиных — пару тихих алкашей. Но что из того? Мало ли с кем и когда работал он в родных краях. И он помогал, и им помогали...

— А ты никак в отпуск? — не отставала женщина.

— В командировку.

— Ну?! — поразилась она и, толкнув локтем мужичка, добавила: — Фу-ты, ну-ты! Так, может, угостишь? За встречу и вообще. А?

Мужичок вскинул на него жалостливые, полные тоски глаза, но промолчал.

— Некогда мне,— отрезал Николай.

— Хо-хо-хо-хо-хо,— раздувая щеки и покачивая головой, просипела женщина.— Вона мы какие, некогда нам! Тьфу!

— Ну, ты! — осадил ее мужичок.— Дура! Ты, Николай, не серчай, это у ней пары выходят, злится. А вообще-то поправиться не мешало бы, да?

Николай отошел от них. С крыльца по-юношески легко сбегал отец. Издали заметил его и направился быстрым шагом навстречу. Они обнялись, и Николай снова, как всякий раз, когда отец обнимал его, поразился силе отцовских рук. От души обнимет — кости затрещат. Они сжимали друг друга молча, истово, проща­юще. Казалось, на то, чтобы взглянуть друг другу в лицо и заговорить, у них не хватало духу. Но вот отец выпустил его из объятий и, хлопнув по плечу, сказал:

— Получили, получили твои депеши. И кое-что уже сделали.

— Да? А что именно?

— Обговорил в райкоме, в исполкоме, с электриками. Понимание полное. Чем можем, поможем науке. Скажешь, в какое место подвести линию,— в неде­лю и поставим. Десять-двадцать столбов да три провода с изоляторами — это теперь для нас не вопрос! Это раньше — проблема, а теперь — тьфу!

— Вот спасибо! Спасибо, батя! Ты вот такой молодец!

— А ты сомневался? Только трансформатор и прочую шмудистику добывай сам, у нас с этим туго.

— Это я привезу, это как раз есть. А насчет линии — уже решено: к часо­венке, на старое болото.

— Что так? Другого места нет?

— Там тихо, спокойно. Зевак меньше будет, да и приборы целее.

— Тебе видней.— Отец поскреб подбородок, сказал озабоченно: — Ты вот что. Мать-то у нас в больнице. Сгоняй-ка в райцентр, навести.

— В больнице?! А что с ней? Недавно вроде звонил, все было в порядке.

— С рукой что-то, поднять не может. Легла на обследование. Значит, съез­дишь? Машину дать?

Николай, обернувшись, показал на красного «жигуленка», стоявшего возле их дома.

— Вон, видишь? Ничего?

— Ох ты! Пожарная! Ну главное — колеса! Да,— спохватился отец,— мне надо обратно, собрание вести, а ты, значит, иди домой, поешь. Бабка-то в церкви, всех старух отправил,— сегодня праздник, Вознесение господне,— на бого­молье. Между прочим, на колхозном автобусе...

— Значит, ничего бабушка?

— Бабка будь здоров! Все в том же духе. А ты опять один? Почему Аню и Димку не взял? Мать совсем уж измаялась, ждет не дождется...

— Да понимаешь, я на один день, кручусь-верчусь, как шарикоподшипник. Сроки режут — во! Работа имеет большое значение — понимаешь? Вот и жмут на меня. Да я и сам понимаю — надо! Очень надеюсь на твою помощь, отец.