Забытые смертью

Война приучила человека держать себя в руках в любой ситуации. Не давать волю кулакам и языку. Да и кого винить? Петрович знал, что та контузия не пройдет ему даром. Но… Потом все наладилось. И все же не бесследно.

Петрович уехал из Смолевичей через два дня. Никого не упрекая — молча рассчитался. Пока жена была на работе, собрал свои вещи в чемодан. И рано утром, тихо открыв дверь, чтобы не вспугнуть спящую Ленку, ушел на станцию, оставив после себя на столе короткую записку.

«Прощай! Ты всегда была моей радостью! Прости, что я был твоим горем».

А через час, когда взошло солнце, он уже уезжал из Белоруссии навсегда.

Нет, он не вернулся в Армению, не написал матери о случившемся. Он поехал в Якутию, где жила фронтовая медсестра, вытащившая его из лап смерти, из-под огня на передовой.

Вместе с военврачом сделали они Петровичу операцию. Под бомбежкой вытащили семь осколков из тела. Без наркоза.

Ованес не слышал грохота боя. Стучала кровь в висках, гудело в голове. От боли день казался ночью.

Петрович выжил. И с того дня никогда не забывал двух женщин. Он писал им. И к общему празднику — дню Победы — всегда посылал в знак внимания скромные подарки.

Так было два года. На третий — вернулась бандероль от врача с обратной пометкой почты — получатель умерла в начале года…

Медсестра — пожилая якутка Ачена — приветливо встретила Ованеса.

— Не сложилась семейная жизнь? А почему? — удивилась искренне.

— Не было детей. Виноват в том я. Она теперь ждет ребенка, но не моего…

— Успокойся, Петрович, выслушай меня. Пусть я не врач. Но стаж и опыт имею немалый. И знаю, о

чем говорю. Поверь, твоя жена поторопилась с выводами. Дело в том, что ты на войну попал мальчонкой. Не созревшим, не сформировавшимся. И сразу — в бой. Сорвал нервную систему. Затормозилось гормональное развитие. Тебе нужно вдвое или втрое больше времени, чтоб организм восстановился, успокоился. И будут у тебя дети. Твои. Родные, кровные. У женщин период адаптации проходит быстрее, чем у мужчин, во много раз. Они гораздо легче переносят стрессы. Если б она была чуть терпеливее — дождалась бы. Ну, а не веришь, давай проверься. Это недолго. И тогда уже будешь знать точно, — предложила Ачена настоятельно.

Ованес смутился. Не по душе ему была эта проверка.

— Тебе же проще жить будет. Сколько нервов сбережешь! Ну, если нет — ничего не поделаешь, придется смириться. А коли способен стать отцом никто-уж тебя не убедит в обратном.

Но анализы дали отрицательный ответ. Надежд не оставалось.

Когда услышал такое от медиков, и вовсе не по себе стало. И сразу возник вопрос: «А жить зачем? Какой в ней смысл? Для кого, для чего стараться? И зачем судьба в войну уберегла?»

В тот день он впервые в жизни напился до одури, до того, что, не помня себя, свалился в сквере под кустом. И не помнил, как уснул.

Очнулся от холода. Замерзли ноги. Он встал, огляделся, ничего не понимая. Где он?

Черные прокопченные стены с пятнами сырости, низкий, грязный потолок, земляной пол. Кто-то сопит рядом.

«В камеру, что ли, угодил?» Ощупал себя. Документы, бумажник — на месте. Но почему так темно?

— Кто тут живет? — спросил гулко.

В углу что-то черное заворочалось. Включился свет. Зажглась тусклая лампочка под потолком.

Лохматый немытый мальчишка, щербато улыбаясь, ответил робко:

— Я тут есть. Принесли мы тебя из сквера. Чтоб здесь спал. Зачем на улице? Там холодно. Обидеть могут…

— Давно я здесь? — схватился за гудевшую голову.

— Совсем маленько. День прошел.

— А ты с кем живешь? — оглядел камору.

— Один я тут. Раньше бабка была. Умерла она зимой. Теперь никого не осталось. Сам живу.

— Мать с отцом куда делись?

— Отец на войне остался. Погиб, — шмыгнул носом пацан и вытер грязной рукой.

— А мать?

— В тюрьме. Давно уже. Я не помню ее. Бабка говорила, что померла она там давно.

— За что же посадили ее?

— На хлебозаводе работала. Булку мне под сиськой пронести хотела. Охранник нащупал и выдал. Сказали, если всех сопляков станут булками кормить, никому хлеба не хватит. Вот и у меня хлеба нет. Верно, еще кто-то булку украл, — развел руками мальчишка.

— А как же живешь ты?

— Помаленьку. На помойке около дома очистки собираю. Бывает, даже целые картохи нахожу. Хочешь пожрать? Мне вчера повезло. Целую буханку хлеба выкинули. Старик помер. Его хлеб этот. Зачем пропадать. Даже две селедочные головы есть. Я их у собак отнял. Даже помыл. Садись, поедим, — достал он свое богатство из кастрюли, укрытой старой газетой. Ованес еле продохнул, когда мальчишка вывалил на стол содержимое. Есть сразу расхотелось.

— Как зовут тебя? — спросил Петрович.

— Клим. Бабка Климушкой звала.

— Тут есть поблизости магазин?

— Есть. Но зачем тебе? Опять водку хочешь? — прищурился лукаво.

— Нет. Поесть куплю.

— Зачем? Жратвы полный стол! Ты только глянь! Все свежее! Сам собрал.

— Послушай, давай умойся. И пошли со мной! Возьми сумку почище!

— Да ты что, дядя? Кто на жратву деньги швыряет? Только богатей! А мое пузо все

переварит! И ты! Ведь мужик! Гля, какой стол! Даже помидора есть! Почти целая! Я бабку таким все время кормил! А ты чего кочевряжишься?

— Пошли! — потянул мальчонку.

— Эх, дядя, не жаль тебе себя! Я даже чинари подбираю на улице. Их не отмоешь. Тебе ж, как графью, хоть на блюдо клади! Давно б сам сожрал, если б знал, что откажешься, — говорил пацан, катясь за Петровичем комом лохмотьев.

Обратно они возвращались, нагруженные до самых ушей.

— Ну, Клим, выбрасывай свое сокровище! Да стол давай вымоем, — предложил Ованес.

— Ты че? Гля, какой чистый!

Но Ованес уже засучил рукава.

— А я думал, ты алкаш, — соппул пацан, отмывая грязную рожицу над заплеванным, засморканным вонючим ведром.

Клим сегодня впервые в жизни ел купленные в магазине продукты. Он визжал, чавкал, постанывал от удовольствия. Он торопился так, что куски еды застревали в горле.

— Дядь, зачем потрохи от селедки выкинул? Я из них суп сварил бы! С очистками. Жратва для графьев! Обоссысь, кто не понимает!

Мальчишка со свистом обсасывал селедочные кости, заедал их халвой.

— Не надо сыр обрезать. Что ты, дядя? Я это съем, не бросай в ведро! — вцепился он в руку, чуть не плача.

Прежде чем съесть конфету, он обсасывал фантик так, что на нем даже краски не оставалось.

Банку из-под халвы до блеска вылизал. Не только выпил чай, но и съел всю заварку. Каждую крошку хлеба языком подобрал.

— Дядь, а хочешь, живи у меня насовсем, — подобрел, наевшись.

Клим спал, свернувшись на старой разъезженной койке — смертном одре бабки. Пухлые губы мальчишки улыбались. Он спал, раскинувшись, впервые за годы наевшись по-настоящему.

Ованес смотрел на мальчишку. В сердце проснулась жалость. Ведь и за него умирал на передовой. Разве знал, что и победа не всем принесет жизнь и радость…