Забытые смертью

— По-людски? Выходит, мы с тобой неверно живем?

— А мне все равно. Лишь бы Мария счастливой была, — выдохнула баба.

— Для кого же я тогда дом построил?

— А ты их спросил? Сам решил, без их согласия. На кого теперь сетуешь? Дети квартиру имеют. С удобствами. Казенную. На всем готовом живут. А ты их в глуши нашей держать хотел. Чтоб в старости скучно не было. Да только недосуг им с нами нянькаться. Их заботы — не наши…

— Я ж и виноват? Выходит, детвора не должна жить вместе с родителями? Так, по-твоему?

— Им виднее, — нахмурилась Валентина.

И тогда решился Петрович. Отпросился на работе и поехал в Якутск на несколько дней.

Клим, увидев Ованеса, удивился. Пригласил пройти в квартиру. Но радости в его лице Петрович не увидел. Мария была на дежурстве.

— Я завтра в командировку уезжаю, — предупредил Клим Петровича, едва тот присел на кухне.

— Что случилось, Клим? Почему от вас нет писем?

— Мария всегда писала. За обоих.

— Нет от вас вестей уже несколько месяцев. Переживали мы с Валей.

— Между прочим, она Маше написала, что ты нами недоволен. Попрекаешь помощью, ругаешь, будто Мария плохо воспитана. Неблагодарными называешь обоих. А за что? Да после такого о чем писать тебе? Я не ищу поводов к разрыву, но ведь Мария — моя жена. Когда она училась, я работал. Нам хватало. И все, что ты посылал, хоть сегодня тебе верну. Они на счету, твои деньги. Не пропали. Сегодня отдам.

— Не в них дело, Клим! Я о письмах. Почему, за что забыли нас? В чем моя вина?

— Не ссорь меня с женой. Не попрекай. Не изводи Валентину неумелым воспитанием. Она — мать.

— А я кто? — вырвалось невольное. Клим отвернулся, промолчал.

— Ты знаешь, Мария росла с матерью. И каждое обидное слово, брошенное в дочь, для матери — боль. Но тебе этого не понять, — махнул он рукой.

— Мне не понять? А кто тебя растил? Кто поднял тебя над помойкой, где ты ел годами? Кто выучил?

— Я сам себя воспитывал! Тебе всегда не хватало времени для меня! Я был игрушкой от скуки. Ты никогда не пожалел, не защитил меня. Одни морали, нравоученья. Так не растят детей. Ты говоришь о внимании к себе. А сам давал тепло? Я того не припомню.

— Что ж, Бог тебе судья, — встал Петрович и пошел к двери. Он вышел на лестничную площадку. Его никто не вернул, не позвал обратно.

Ованес сел в скверике на скамейку. Захотелось перевести дух. И вспомнил. Именно здесь, много лет назад, нашел его Клим. Тогда он был мальчишкой. «Возьми меня с собой!» — просил Петровича. Как давно это было! Какое счастливое было то время. Как быстро оно прошло…

В Усть-Миль Ованес вернулся на следующий день, под вечер. Калитка дома распахнута ветром настежь. В доме никого. Тревожное предчувствие закралось в душу.

«Где Валентина? — ни одной ее вещи в доме не нашел. Словно и не было никогда. — Ушла. Наверное, к себе», — выглянул в окно. Но и в соседнем доме не приметил жизни.

Ованес не понял, что заставило бабу уйти из дома вот так — втихаря, молча. Ничего не сказав, не предупредив, исчезла, будто умерла.

Петрович решил сходить в магазин за хлебом. Может, там что-нибудь услышит о бабе от сельских сплетниц.

Но нет, о Валентине никто не обронил ни слова. Она сама пришла, когда Петрович ложился спать.

— Как съездил? — присела у окна.

Ованес отмахнулся, сморщившись. И сказал:

— Одного в тебе не пойму я, зачем Марии писала о наших разговорах? Ведь семьей жили. К чему тебе понадобилось ссорить меня с Климом?

— Слушай, Петрович, да ты что, с завязанными глазами живешь среди людей? Оглядись! Проснись, в конце концов, и погляди на себя со стороны. Ведь и первая жена, и я, и дети отвернулись по одной причине. Всем ты хорош. Но жаден и занудлив до невыносимого, — вздохнула Валя. — За все годы, сколько живем, ни мне, ни Марии никогда копеечного подарка не сделал. Ни к празднику, ни ко дням рождения. Климу за все годы велосипед купил. Хоть бы кулек конфет когда-нибудь принес в знак внимания. Ни разу не разорился. А все потому, что не родной. К себе вниманья хочешь. А сам? Мне все годы перед детьми стыдно было. Покупала и говорила — ты принес. Маленькими были — верили. Выросли — все поняли. Да и я до сих пор донашиваю то, в чем к тебе пришла. Надоело насмешки от людей слушать, что без мужика и одевалась, и выглядела лучше. Живи ты сам по себе…

— А дом детям — не подарок? Да и деньги я не прятал. На виду лежали. Чего не брала? Я не запрещал их тратить. Не пересчитывал. Сама должна была распоряжаться!

— Детей помощью попрекнул. А уж мне и подавно высказал бы!

— Ты ругаться пришла?

— Сказать, чтобы не ждал. Ушла я от тебя навсегда! Не в каждой правильности тепло сыщешь, не каждый мужик в мужья годится. Поздно я это поняла. Но не вовсе опоздала. Ты рожден для одиночества и не знаешь, не сможешь никому принести тепло. Живи по-своему. А мы — как знаем. Где-то ошибемся — поплачем, а чуть отляжет — посмеемся. Ты ни того, ни другого не умеешь. Живи сам. И нас не поминай лихом. — Она тихо толкнула дверь и вышла во двор.

Петрович не окликнул ее. Не подумал вернуть в дом бабу. Он сел у стола, курил, думал.

Всю неделю ходил он на работу в тяжелом настроении. Он ни с кем не общался, никого не ждал. И стал угрюмым, раздражительным. Он уже подумывал о возвращении в Армению, как вдруг вечером в окно к нему постучал Федор Никитин. Его Петрович знал уже несколько лет.

— Послушай, Петрович, за помощью я к тебе пришел. Набрал мужиков в бригаду. Все люди как люди. А ладу меж ними нет. Грызутся, как собаки, меж собой.

— А я при чем? — удивился Ованес.

— Поехали к нам. В мою бригаду. Вместо отца иль старшего брата станешь нам. Давно к тебе присматриваемся. Не откажи…

И согласился Петрович. Не раздумывал. Через день переехал в Бабий омут. Повесив замок на свой дом, поставил последнюю точку на семейной жизни.

«Подарков не дарил, дочку ругал, да разве это повод для ухода из дома? Нет, баба, не в том суть. Я — плох, а ты почему не подсказала вовремя? Ведь и мне никто в жизни подарков не дарил. И с днем рождения не поздравляли. Но я не обижался да и не думал о том. Эх-х, жизнь! Годы, как вода меж пальцев, прошли. Не удержать ни дня. Имел сына — не стал отцом. Был мужем — не знал любви. Имел дом — без тепла. Может, и впрямь хватит потерь», — убеждал себя Петрович, когда ехал на моторке по Алдану.

Здесь его ни о чем не спрашивали. Не лезли в душу с вопросами. У всякого своих бед хватало. Забыться бы успеть, иначе не пережить.

Ованес работал чокеровщиком, потом и бульдозериста подменял. Случалось, за вальщика потел. На лесовозе и трелевщике — всюду получалось, ничего не падало из рук. С полгода бередила его по ночам память. А когда, поддавшись уговорам, продал новый дом, что строил Климу, под детский сад, будто что-то успокоилось на душе. Прошлое все реже вспоминалось. А через пару лет он и вовсе не болел селом. Не ездил. Но однажды под вечер Фелисада, заглянув в палатку, позвала: