Зачем мы пишем
Шрифт:
Когда пишешь, перед тобой возникают бесконечные возможности. Ненаписанное предложение… Возможно, оно будет тем самым, единственным и неповторимым, которое сделает жизнь понятной, раскроет красоту мира, покажет его порядок — порядок, который иногда кажется таким хаотичным и жестоким. Когда меня спрашивают, какая из моих книг лучшая, я всегда отвечаю, что, надеюсь, та, над которой работаю сейчас. Если моя проза не будет соответствовать обещанному мною, у меня не останется ни одного стимула писать. Я уже не говорю о внутреннем давящем состоянии, которое заставляет меня биться над каким-нибудь куском до тех пор, пока он не покажется мне приемлемым, достаточно хорошим на данный момент — таким хорошим, что я смогу перечитать его через день и даже через
Для меня творчество неотделимо от мыслительной работы. Я точно могу сказать, что литературный труд превращается в громадное мысленное сооружение, которое спасает меня от собственных демонов. Это то, что я люблю и что дает мне ощущение моей неповторимости.
Мой рабочий кабинет похож на гробницу. У меня больше нет биологических родственников; все, что осталось от той, родной, семьи, хранится в моем кабинете, заполняет полки и стоит возле стен. Какие-то особенные вещи, любимые книги, орхидеи, которые выращивала мать на окне при особом освещении. Каждый дюйм стены покрыт портретами моей семьи и портретами, которые написала моя старшая дочь, художница. Эта комната делает меня счастливой. Я прихожу сюда за утешением, даже когда утешение недоступно.
Я начинаю с карточек. Банально до слез, но это правда. Для меня нет ничего более приятного, чем стопка карточек, а рядом лежит ручка. Прямо сейчас на моем столе — стопка нарезанной бумаги и куча карточек, на которых я уже что-то набросала. Они ожидают, когда я их отсортирую, систематизирую и аккуратно расставлю в приготовленную заранее симпатичную коробку. Для текста, над которым я сейчас работаю, я сделала разграничители с надписями «Предсказания», «Изложение», «Завершение», «Предательство», «Мучение».
Литературный труд — на редкость странное занятие. От тебя не требуется практически никакой мышечной нагрузки, но при этом ты чудовищно устаешь. Видимо, от огромной затраты умственной и психической энергии. К концу дня я чувствую себя совершенно выжатой, но счастливой.
Я могу испытывать напряжение, когда пишу. Чем больше устаю, тем напряженнее становится тело. Я так сжимаю челюсти во время письма, что однажды сломала зуб. Десятилетия спустя я, наконец, поняла, как можно ослабить это мышечное напряжение. Мое тело довольно послушно откликается на мое эмоциональное и умственное состояние. Если я довольна своей дневной работой и выхожу из кабинета вполне удовлетворенной, то напряжение отпускает.
Никому не ведомо, что было бы со мной, живи я одна, без людей, нуждающихся в моей заботе. Скорее всего, стала бы монстром. Необходимость обихаживать семью, готовить еду и время от времени стирать футбольную форму замечательно предотвращает процесс обратного превращения человека в обезьяну — причем в обезьяну, балующуюся кокаином. Есть от чего мозгам взорваться.
Мы с мужем познакомились во время последипломного обучения, в Мастерской писателей Айовы. Он мгновенно понял, что мне противопоказано жить одной. Мой холодильник всегда был пуст. У меня нет инстинкта самосохранения. Я обязана своей стабильной жизнью людям, о которых забочусь. Невозможно сбиться с пути, когда есть дети. Я могу работать без сна и отдыха огромное количество часов, но мои близкие не допустят этого. Они всегда на страже.
Муж, когда женился на мне, хорошо знал, что за сокровище ему досталось, да еще в придачу с приданым… в виде множества скелетов в семейных шкафах. У него великолепная интуиция. Он понял, что я могу держаться на плаву лишь благодаря определенным сдерживающим механизмам. И сочинительство, конечно, из их числа.
Писать книги — это работа. Если собираешься делать дело, то надо трудиться каждый день. Следует спать положенное количество часов. Не приобретать вредных привычек или избавляться
от них. Я никогда не романтизировала труд писателя. На курсах наши коллеги пили по ночам, потом сломя голову неслись домой, чтобы успеть хоть что-то написать в три утра. Все они считали, что их произведения будут исключительными, поскольку создатели творили их в незаурядной богемной атмосфере. Нельзя писать, сидя на чердаке, создавать особые условия и надеяться на приход музы.В конце 1980-х годов я работала книжным редактором в Viking Penguin. Мне нравилась моя работа. Она была интересной, но главное, помогла мне преодолеть железобетонную стену, обычно стоящую между издателями и писателями. Я стала разбираться в книгоиздательском процессе, что, безусловно, было полезным делом. Но после шести месяцев моего увлеченного труда муж заявил: «Это глупо. Ты работаешь над произведениями других людей, вместо того чтобы создавать свои». Мне не хотелось огорчать мужа, поэтому я начала вставать в пять утра и писать до семи, потом отправлялась на работу. Так я написала свою первую вещь.
Когда я закончила роман, то показала его коллеге-редактору — мы работали вместе в Viking. Она сказала мне послать его Аманде Урбан, или, как ее все звали, Бинки, — одному из самых влиятельных агентов в Нью-Йорке. Я ужасно боялась, но роман послала. Через два дня мне позвонил ее секретарь и сказал, что она хочет меня видеть. Меньше всего я надеялась, что Бинки примет меня как клиента. Честно говоря, думала я о другом: она специально пригласила в свой офис, чтобы с глазу на глаз отчитать меня за наглость и вежливо попросить никогда к ней больше не обращаться. К тому времени я проработала в Viking уже пару лет и была на девятом месяце беременности. Такой я и предстала перед ней.
Бинки, поздоровавшись со мной, сразу перечислила издательства, которым собиралась послать рукопись, и заявила, что проведет между ними конкурс. Я сидела со своим девятимесячным животом и на все тупо кивала. Выйдя из офиса, бросилась звонить мужу. Он спросил, что случилось, я ответила, что сама ничего не понимаю. Он спросил: «Бинки Урбан — твой агент?» Я сказала, что, наверное, так и есть, но я настолько убедила себя в ее отказе, что сейчас просто не могла поверить своему счастью. Я вернулась в Viking. Была пятница. В следующий понедельник Бинки позвонила и сказала, что лучшее предложение сделало издательство Random House. А ведь я была готова провести в ожидании годы и честно складывать стопкой письма с отказами, а мне вручают золотую карточку и говорят: «Прыгай!»
Ко времени, как книга была запущена в производство, у меня на руках уже был малыш. Мне требовалось тридцать шесть часов в сутки. Муж работал редактором и между делом тоже писал роман, но мы оба знали, что, в отличие от меня, он не страдает тяжелой формой зависимости от литературного труда. Поэтому он остался на службе, а я со своей ушла. Было страшно оставлять хорошее издательство и регулярный доход. Мы пошли на риск, и он окупился. Все это происходило в далеком 1990 году.
Лучшим и худшим, самым волнующим и самым ужасным писательским опытом стала работа над «Поцелуем». Я написала его после курса психоанализа, длившегося несколько лет. Пошла я к специалисту с одной целью: вместе с ним разобраться в своих отношениях с матерью, отцом и с тем, что произошло между нами троими. Я хотела — мне так казалось, что хотела, — иметь перед глазами что-то вроде диаграммы, обнажающей каждый сантиметр нашей вины.
В конце концов, осознав, что сама себя загнала в тупик и установление вины не поможет мне составить четкого представления, я пережила восхитительный момент прозрения. Я увидела нас со стороны: мать, отца, себя, — и меня осенило, что в моей власти описать все, что случилось с нами. По крайне мере, стоило попытаться вскрыть неприглядное прошлое и превратить его в понятную историю. Хотя я и тогда допускала, что найдется мало желающих ее выслушать.