Зачистка территории

Сама его сестра Мария Васильевна, к тому времени уже очень пожилая женщина, поехать никак не решалась, да и на кого оставишь кур и поросят? Она всегда имела хозяйство и животных. До начала 60-х годов у нее была еще и корова Зорька, однако потом Хрущев, хотя и разрешивший выдавать крестьянам паспорта, то есть, по сути, отменивший крепостное право, вдруг запретил держать коров в городах и поселках. Со слезами кормилицу отдали. К слову, Прасковья

Васильевна потом очень Хрущева благодарила – теперь не надо было вставать в пять утра на первую дойку, а потом разносить молоко по квартирам – хоть какой-то передых был изуродованным работой рукам.

Однако вообще без хозяйства было тогда не прожить, поэтому держали кур, кроликов и поросят. Сын ее Николай, которому одному еле-еле наскребли на дорогу, вдруг предложил отвезти маленькую икону, поскольку где-то услышал, что за границей русские иконы ценятся.

Икону Св. Николая Угодника он нашел у себя же дома на чердаке. Там и еще были другие иконы, правда, почти совершенно разрушенные. Он просто выбрал одну, которая лучше всего сохранилась. Некоторые старые жители города еще помнили, как в довоенные годы иконы чуть ли десятками рубили топорами и жгли на улице. Икон было так много, что одно время ими даже топили городскую баню. Причем, иконами куда как более старыми, чем та, за которую Николай был задержан на московской таможне. Он так и сказал при заполнении протокола. На него как-то странно посмотрели, но в конечном итоге икону забрали, а самого его сдали в милицию. Куда делась та отобранная икона – неизвестно, наверняка так и лежит в каком-нибудь запаснике – в подвале, а может быть, таможенники просто взяли ее себе. Подержав пару часов в

Шереметьево, Николая, который уже поверил, что совершил тягчайшее государственное преступление, отправили в Москву – в отделение.

Доставили его туда в самый пик какой-то очередной милицейской операции или облавы: все камеры были битком забиты различными азиатами, цыганами и кавказскими бандитами. Внезапное появление светоловолосого русского, явно из глубинки, да еще в костюме с галстуком (кто-то сказал Николаю, что только в таком виде и надо ехать за границу, иначе не выпустят) – всех очень развеселило. К тому же и фамилия задержанного была тоже смешная – Картошкин и, надо признать, очень ему соответствовала. Стоявший в проходе милиционер подставил ему подножку, тот запнулся, чуть не упал.

– Гляди, лапоть, куда прешь! – служивый треснул Николая кулаком по спине.

Впихнули в камеру: пусть для ума посидит до утра, а там, мол, решим, что с ним делать. В камере тут же стали его шпынять: сбили шляпу, дали пендаля, обшарили карманы – вдруг что и осталось. Тот стоял обреченно, склонив голову посреди этого мельтешащего вокруг него разбойного гнуса.

– Вот выключи свет на минуту, и его тут же разорвут уже только за то, что он русский, – пробормотал доставивший задержанного пожилой усатый милиционер, плюнул с досадой и вышел, хлопнув дверью.

Дежурный офицер тоже усмехнулся на эту забавную картину, хотел, было, пройти мимо, но что-то его удержало. Покорность большого простого человека среди всей этой разнузданной золотозубой публики, вид опущенных плечей и открытой шеи, будто подставленной под нож, видимо чем-то скребанули ему по душе. Что-то в этом человеке из глубинки напомнило дежурному его родного отца, который тоже жил в мелком городишке. Офицер уже в дверях остановился, прошептал: "Во, бля, Россия! Своих же и бьем!" – потом рявкнул:

– Сидорчук, иди сюда!

Тот подошел вразвалочку, поигрывая резиновой палкой.

– Этого… Картошкина – отпускай!

– Да чего, это же деревня! Только посмотри на него – обоссышься!

Ну, щас черные его быстро обломают!

– Оформляй на освобождение. Немедленно. Проверь данные и оформляй. Выполняй!

Еще через пятнадцать минут Картошкин, все так же ссутулившись и опустив голову, уходил в темноту – в сторону площади трех вокзалов, чтобы ехать домой. Потом письма из Лиона перестали приходить – дядя умер, так ни с кем из родных и не встретившись.

А главный интерес в краеведческом музее представляла именно

Дашина экспозиция по дореволюционному городу с многочисленными предметами городского быта того времени. Там, например, на письменном столе того времени лежал перекидной календарь за 1904 год

(Павел не удержался, перелистнул несколько страничек и увидел запись карандашом на листе – "день освобождения крестьян" – еще и другие заметки, которые читались с трудом). На витрине был портрет гимназиста, который видно только что поступил в первый класс, лежала его тетрадка, ручка, чернильница, листок с каракулями. Павла чем-то это задело за душу. Рядом располагалась групповая фотография мальчиков в фуражках – учащихся какого-то учебного заведения – наверняка никого из них уже не было в живых. Кто бы они ни были – впереди у них была первая мировая война, революция, гражданская война, коллективизация, репрессии, вторая мировая война, восстановление разрушенного войной хозяйства и так далее, включая пресловутую "перестройку", до которой никто из них уже явно не доживет. А если чудом и доживет, то уж ее-то точно не переживет. Они смотрели в объектив фотоаппарата широко открытыми глазами и никак не предполагали, что будет у них впереди. Это был отпечаток реальности одного дня сентября 1904 года. В этом же контексте также любопытно смотрелась фотография выпуска ремесленного училища 1939 года в зале этажом выше. Первая мысль при взгляде на эту фотографию у любого была такая: кто же из них останется живым через пять лет. Стоящие на этой фотографии мальчишки тоже не могли знать, что с ними будет впереди и смотрели в будущее с присущим юности оптимизмом.

Часть экспозиции выглядела как уголок дома позапрошлого века, где на столе стоял настоящий тульский самовар, лежали баранки, утюг, граммофон и прочие предметы быта. На витрине сверкала медная бляха почтальона и колокольчики, звеневшие тогда на почтовых тройках.

Неоценимый вклад в экспозицию музея послевоенного периода внес известнейший в городе человек – фотограф Василий Иосифович Дуккель.

Он лет тридцать работал в единственном городском фотоателье и жители всего Любимова и всех окрестных деревень снимались у него на паспорта и прочие документы (фотографии 3 на 4), а также просто на память. Работая обычным фотографом, Василий Иосифович имел высшее образование как-то связанное то ли с химией, то ли с фотографией и неизменно носил на лацкане пиджака ромбик – знак окончания ВУЗа. В архиве у Василия Иосифовича отыскали большое количество городских фотографий, включавших в основном официоз, типа закладки зданий, многочисленные торжественные собрания и прочее, но самое главное – практически все фотографии выпусков любимовской средней школы N1 за период с 55 по 78 год. На одной из них хорошо была вида звезда над входом с надписью "Школа – спутник семилетки". Это были еще черно-белые фотографии, где школьники стояли в фуражках и в гимнастерках с ремнями. На ремнях – латунные пряжки. Вокруг – высокие деревья – уда они делись?. Пионерская дружина школы в то время носила имя Павлика Морозова.

В первую блокадную зиму Василий Иосифович, будучи студентом университета, находился в Ленинграде, а весной 1942 года был вывезен в крайне истощенном состоянии через Ладогу – по "Дороге Смерти"

(позднее переименованную в "Дорогу Жизни") – ходить он уже не мог, нчего не весил, и его вынесли из дома на чертежной доске. Позже он даже получил медаль "За оборону Ленинграда" и удостоверение блокадника. Кто-то из общих знакомых как-то, будучи в Ленинграде, оказался в компании, где присутствовала и одна солидная пожилая дама

– профессор университета – того самого, где учился Василий

Иосифович. Этот кто-то вспомнил к слову и Василия Иосифовича как выпускника ЛГУ. Дама, впрочем, тут же нахмурилась: оказалось, она все еще сильно обижалась на Дуккеля, так как была уверена, что это они с другом похитили и съели в блокаду ее любимую кошку. Они пришли к профессорше будто бы по какому-то незначащему делу, вроде как спросить книгу, заговорили ей зубы, а потом оказалось, что пропала кошка. Даже не мявкнула. Василий Иосифович же по этому случаю ничего никогда не комментировал: не подтверждал, но и не отрицал. Все это получило неожиданно широкую огласку и вспоминалось обычно в его отсутствие следующей фразой: "вот-де хороший-то он хороший, положительный интеллигентный человек, а у профессора кошку съел!"

Однажды все засмеялись на эту историю, ходившую уже как анекдот, но одна присутствовавших женщин возмутилась: "А что тут смешного? Я представляю, как если бы он съел мою Муську – да я его просто бы убила!"

Идея размещения в Красной башне была совершенно замечательная: сначала посетители смотрят панорамы старого города, а потом поднимаются и видят новый. Интересно, что музей, пребывая в профтехучилище, там таких панорам не выставлял, они находились у

Ивана Сергеевича дома. Дело в том, что вначале разрешение было получено лишь на описание дореволюционного и революционного прошлого