Задиры (сборник)

Каждый день, прогуливаясь по единственной большой улице города, я обязательно встречаю какого-нибудь уродца. То попадается человек с двумя жуткими рубцами на обритой голове, видны вмятинки от швов, похожие на следы, оставленные детскими зубами, когда шутя вам вдруг прикусят руку. Кто-то здорово рассек ему голову, хотя, может быть, это от операции, только не знаю, что за болезнь могла ее потребовать. Впрочем, улыбка у него была явно ненормальная. Главная улица — излюбленное развлечение для бездомных. Иногда там увидишь человека, страдающего каким-то нервным расстройством; чтобы продвинуться хотя бы на несколько шагов вперед, ему приходилось развивать такую тягу, как космической ракете для взлета. После каждой пробежки он делает передышку, прислонясь к крылу какой-нибудь машины. Однажды он спросил у меня о чем-то, но так быстро, что потребовалось как-то приспособиться, чтобы понять его. Лишь переведя мысленно его речь с семидесяти восьми оборотов на тридцать три, я смог ее наконец разобрать. Ответить же смог лишь короткое «нет».

К тому времени, как я доходил до столовой, встречи с этим народцем почти заканчивались, хотя около стойки попадался еще один. Это был деликатный припадочный, который пил кофе, постоянно помешивая в нем ложечкой. Пока я ел, ее позвякивание не прекращалось, как будто он призывал собрание к порядку.

Рыбная фабрика превращает каждого в частицу своего организма. Однажды мы все, как один, поднялись, хотя нам никто ничего не говорил, и вышли, протискиваясь друг за другом через дверь на наружную лестницу. Наступил час прилива, вода доходила до свай, которые начинались у самых стен здания. В море выдавался длинный причал. Рядом с рыбной фабрикой — судоремонтная верфь. Большое рыболовное судно лежало на боку, выставив облезлое днище, как тучный больной, приготовившийся к уколу. Мы поднялись по наружной лестнице на верхний, четвертый, этаж. До этого я там еще ни разу не бывал. Оттуда все казалось неподвижным, приглушенным из-за расстояния: ничего не было слышно, только пронзительный крик чаек, круживших над желобом транспортера. Он вел к причалу.

Сейчас вверх ползла большая клеть, нагруженная свежей рыбой. Вот она ударяется о металлический край чана, и туда вываливается груз. Раздаются гулкие удары падающих рыб. Клеть начинает спускаться обратно. А мы пошли обратно в упаковочную, оставив чаек подбирать выпавшую по дороге рыбу, которая устилала серебристой дорожкой дно желоба.

Машины, лужи на цементном полу, груды льда в холоде зала… Картонные коробки, сброшенные вниз через отверстие на потолке. Доминик, старший мастер, следит за своими подопечными. Около конвейера стоят две пожилые женщины. По движущейся ленте на них, как в атаку, идет рыба. Ее скидывают в коробки, каждая должна вместить по пятидесяти фунтов. Коробки перекладывают после взвешивания в тележки и, когда пятнадцать тележек наполнятся, их отвозят в морозильник. Я снимаю сельди со стола, где их взвешивали, и укладываю в коробки. Овальные серебристые чешуйки прилипают к моим черным перчаткам, и вскоре они все покрываются серебристой кольчугой. «Остановите ленту!» — вдруг кричит Доминик. Несколько сельдей соскальзывают из переполненных ящиков на пол, издавая звук, напоминающий последние усталые удары порки. Подберут потом совком. Это нелегкая работа, но ее приходится все время делать, пока не остановился конвейер. Во время передышек у меня до боли горят запястья, наверное, потому, что, когда понемногу отогреваешься, тепло, загнанное холодом внутрь, начинает постепенно выходить наружу. Организм свыкается с такими перепадами, приспосабливаясь к новым ритмам существования.

Я все еще не осознаю, что рыба передо мной мертвая. Просто не обращаю на нее внимания, полностью сосредоточившись на собственных движениях, а их надо делать быстро, чтобы не отстать. Глаза у рыб еще не подернуты белой пеленой. Они ясные. Маленькие рты открыты. Тысячи и тысячи сельдей. Ноги мои скользят по валяющимся вокруг тушкам. Металлические колеса тележек раздавливают их. Каблуки распарывают брюхо, выпуская наружу оранжевые внутренности. Я уже привык к этому тошнотворному месиву.

Трое парней сгрудились у края конвейера. На них толстые передники и перчатки. Они оттаскивают ящики, уже наполненные рыбой. Время от времени среди селедок они находят какую-то другую морскую тварь и выбрасывают ее в огромный таз. Таз чудищ.

Работаем в каком-то ожесточении, как обычно бывает во время авралов. Непрестанный скрип стального троса, скрежет клети о металлическую поверхность, глухие удары тысяч сельдей… Они падают друг на друга в одну кучу, из которой медленно сочатся через маленькое отверстие вниз на конвейерную ленту, двигаясь по узкому каналу, подгоняемые массой таких же беспомощных сородичей. Скот ведет себя точно так же по дороге на бойню. Козел-иуда не всякий раз нужен. Толпе и так присуща инерция смертоносного движения.

Скоро мы опять примемся за работу. Уже больше двух тысяч баррелей сельди разобрано по ящикам. Доминик, уставший командовать, спустился вниз, а я пошел взглянуть на начало той работы, которая кончается на мне. Я прошел мимо таза с чудищами, как мимо кладбища, которое непременно возникает ночью перед мальчишкой по пути домой. В тазу рыба-еж все еще дышит, как разодранные кузнечные мехи. Морская звезда прижалась к коньку. Кальмар, словно паук, обхватил своими щупальцами ската. Бурые мохнатые водоросли обвились вокруг кусочков тины. Такое сборище приснится разве в кошмарном сне.

Около тех парней стояла еще и бочка, куда они кидали треску, попадавшуюся среди сельдей. Одна из них была уже разделана. Отходы лежали на цементе: широкая плоская голова на конце длинной палки скелета. Так она была похожа на лопату, которая вдруг неожиданно стала видна в саду, когда сошел снег. Два филейных куска лежали наверху упаковочной клети уже промытые, белые.

По сравнению с сельдью, которая не превышала восьми дюймов в длину, треска кажется специально откормленной и холеной. Большеротые, грязно-оливкового цвета, они были покрыты простой, не как у сельди — с переливами, чешуей. У некоторых изо рта торчат две-три наполовину заглоченные селедки. Смерть помешала доесть. Мрачное зрелище. Рассказы, внушавшие в годы моей юности идею чистоты и воздержания, забурлили в голове, как кишащие на нересте лососи. В лагере во время отбоя седой священник рассказывал нам о двух юных любовниках, занимавшихся греховными утехами на заднем сиденье машины в то время, как в них врезался потерявший управление грузовик. И вот так, в непотребном объятии, их нашли полицейские и родители. Грех выявила смерть, и вина застыла будто в лаве Везувия.

Я поднял одну треску, изо рта у нее торчали четыре хвоста селедок. Застигнутая смертью, она испуганно таращила глаза, и простодушный взгляд был вроде как извинением для нее. Совсем как мальчишки в школе, когда они смешно и испуганно поводят плечами, надеясь хоть как-нибудь добиться прощения. Всем своим видом треска будто говорила: «Кто-то затолкал их мне в рот. Я даже не могу дышать».

Я все-таки попытался вытащить одну селедку за хвост. Но неподатливость взяла верх: так цепко связала их смерть. Я бросил треску обратно.

Без десяти восемь. Утро. И я первый оставляю следы на еще не тронутом снегу. Поворачиваю за угол насосной станции, а в это время какой-то мужчина высунулся из окна и вылил полный кофейник горячей воды на замерзший вентиль насоса.

У нас была Мэй, пожилая работница, совсем крохотная. Когда она хотела о чем-то спросить, то смотрела на вас словно из-за невидимого угла. Так вот она однажды спросила меня, когда я взвешивал омара: «Может, тем, кто лучше всех работает, будут выдавать медали?»

Неужели люди могли трудиться восемнадцать часов в день? Наверное, то же самое недоумение испытывает солдат, глядя на рыцарские доспехи. А сейчас мы ждем не дождемся, когда наступит пять часов. И это ужасно: есть что-то самоубийственное в желании, чтобы поскорее прошло время. Каждый день мы гуськом выходим из цеха, оцепенелые, как хирурги, под ножом у которых все время кто-то умирает.

Мужчины, собравшиеся около авторефрижератора, потирают от холода руки. Изо рта у них идет пар, унося остатки сновидений и надежд. Стоят у пустого прицепа, как секунданты, приехавшие пораньше, чтобы осмотреть место дуэли. Рабочие испытывают последнее внутреннее сопротивление перед началом работы. Так происходит всегда, и неважно, какое дело предстоит, — человек всегда будет ему сопротивляться. Мужчины пожимают плечами, отпускают шуточки, вываренные и безвкусные, как кофейная гуща. Но свою расслабленность они посрамят своей же работой. Мы свыклись с тем, как идет наша жизнь на земле, с ее непонятными закономерностями и превращениями.

Нас поставили на погрузку рыбы в контейнер рефрижератора. Дверь холодильника распахнулась, мы забираемся внутрь. Посредине погрузочной платформы проходит дюралюминиевый рельс. Мы с шофером встали на дальний конец его. За нашими спинами громоздится кондиционер. Холодный воздух проходит по брезентовому рукаву, протянутому высоко под потолком. Примитивное устройство, Архимед мог бы изобрести, но дело свое оно делает.

Мы с шофером все еще не познакомились, хотя то, как мы совершали извечный танец труда, давало нам какое-то представление друг о друге. В самый разгар работы шофер вдруг нашел момент, чтобы назвать свое имя, и спросил мое. Я лет на десять моложе его, и, сделав, наверное, скидку на мою незрелость, он ни слова не отпустил насчет моих длинных волос. К тому же я таскал по восемь ящиков против его шести (маленькая дань тому, что везти их будет он). Этот шофер уже бывал здесь, и кое-кто стал было припоминать к слову что-то с ним связанное. Но даже если шофер и не имел к этим историям никакого прямого отношения, все равно обращались к нему, будто считали, что лучше помянуть добрым словом шоферов вообще, если уж нечего сказать именно о нем.