Задушевная математика
Шрифт:
Хорошо быть художником.
Богатая творческая натура.
Тюленев был художник-монументалист. Даже скульптор. А это ведь ни какая-нибудь графика, которую, как бы она ни была хороша, неизвестно где складывать, или живопись маслом, которой теперь столько стало, что под нее, несмотря на весь наш недавний «строительный бум», никаких стен не хватает…
Теперь вот он сделал памятник. Получил деньги. Большие. Страшно сказать, сколько… И гулял.
В кабаках, даже в провинциальных, даже в Пергаментово, ему было, конечно, противненько.
Не любил он этих всяких
Но ведь это только когда с улицы заходишь противно, а стоит немного выпить – и привыкаешь. Будто все так и надо.
И все равно он этого не очень любил: как-то все жадно и напоказ. Оскорбляло эстетический вкус. Да, и просто по-человечески…
И он гулял по улицам своего маленького городка. Пил, гулял, смотрел то в небо, то под ноги…
Или к Лизе ходил. К натурщице…
Счастливая она была баба. В смысле душевных качеств и устроения.
Красивая, умная, не злая… И даже «с образованием». До того, как пойти в натурщицы, она успела в Казани университет кончить. Исторический факультет.
Но ни красота, ни ум, ни образование, ни работа натурщицей не мешали ей оставаться живой и простой.
Еще она сына растила. Поэтому Тюленев чаще всего приходил к ней поздно. Когда ребенок уже спит.
Он ее любил, он ее лепил…
Лиза, Лиза…Что же прежде? Любил или лепил?
С одной стороны, конечно, главнее профессиональное. Он же художник, скульптор.
Но как можно лепить и не любить? Никак. Значит, сначала любил?
Ой, бред…
Кутерьма, философия…
И когда же я наконец перестану «думать» !..
Хотя Пергаметово был родной город Тюленева, знакомых у него там немного было. Просто прописан был там, а жил, главный образом в столице или в тех населенных пунктах, куда заносила его творческая работа.
Он и теперь по делу приехал. Нужно было сделать заграничный паспорт. Пока деньги не кончились, хотелось еще где-нибудь «на стране далече» погулять…
6
Вечером на площади возле торговых рядов Тюленев нечаянно познакомился с одним «ветераном».
Просто пожилым человеком Георгием Владимировичем. Он, оказывается, не только бабушку, но и прабабушку его помнил: «Такая гордая была старуха… Всех коммунистов далеко-далеко посылала, в церковь ходила, и ничего ей, представьте, не сделали… Как будто боялись…»
– Я тоже стараюсь в церковь ходить… Не всегда получается, но я стараюсь…
Тюленев позвал его в маленькую забегаловку возле городского театра:
– Здесь хорошо, здесь музыки нет…
Заказал вермут, коньяк, лимоны, шпроты и пельмени со сметаной.
Выпили раз, выпили два… Тюленев поневоле начал хвастать:
– Да, я тоже в церковь стараюсь ходить… А вообще-то я художник, скульптор… Я и вам, ветеранам, памятник сделал… То есть, не
вам, конечно… Другим, тем, которые еще раньше вас были… Тому поколению… Поза-поза-прошлому…Он чувствовал, что не совсем то говорит, что нужно, помолчал, спросил еще раз про прабабку и про прабабкиного мужа, про прапрадеда, но его Георгий Владимирович не помнил…
Тюленев еще выпил и снова свернул на свое.
Сказано ведь у Сираха: «ремесленник молится об успехе художества своего»… Вот и он ни о чем другом ни молиться, ни думать не мог:
– Да, вот в Овражном памятник сделал… Знаете, где Овражное? Деньги получил… Хорошо…
7
В Пергаментово был небольшой, но с древними и славными традициями заводик. Химический. Как ни странно, еще работал. Средства от насекомых производил. Ядохимикаты. И одноразовую посуду.
Конечно, ни на какой заказ от этого заводика рассчитывать не приходилось, но когда пригласили выступить в заводском клубе на межрайонной конференции по памятникам и городской среде, Тюленев не отказался.
На крыльце постоял, покурил, помечтал.
Романтика… Труба, дым, кирпичный забор с колючкой, а тут же рядом колонны, лепнина – клуб.
Утро. Сумерки. Завод.
Цех, труба, и дым идет.
Дым, похожий на змею,
На любимую мою…
На конференции, однако, случился сюрприз.
Тюленев готов был, когда попросят, сказать какие-нибудь подходящие к случаю слова о художественном благоустроении городской среды обитания, о необходимости сохранения памяти павших, даже, может быть, об историческом воспитании, но… Язык к гортани прилип.
Посреди разговоров дверь приоткрылась, скромненько вошел и присел с краю небольшого роста пожилой человек с лохматой седой головой, в очках…
Николай Васильевич Афанасьев… Художник. Настоящий художник. И еще преподаватель композиции в художественном училище, где учился Тюленев. Любимый учитель.
Тюленев протиснулся к нему…
Николай Васильевич крепко пожал ему руку, обнял:
– Поздравляю… Поздравляю… Но потом, после поговорим…
После и поговорили, и за столом посидели.
Николай Васильевич его хвалил. И памятник хвалил:
– Видел, видел твою работу… Хорошо. По-настоящему. Не халтура. Теперь ведь столько всего такого ставится… Такие памятники… Спаси и сохрани!.. Самовыражаются… Блат, откаты – и все за счет бюджета… А ты молодец… Слава Богу!.. Работай. Ты не сдавайся…
Растроганный Тюленев выпил рюмку и поклялся не сдаваться. Разумеется, поклялся сам себе и не вслух.
Когда-то давно, а может и не очень давно, время быстро бежит, делали они с Николай Васильевичем выставку. Общую. Тюленев тогда еще студентом был.
Все было трудно и прекрасно…
Подвал. Полная почти безлюдность в смысле зрителей. А все было такое замечательное, настоящее – и скульптура, и графика, и живопись кое-как (акварель, гуашь, темпера), и фотография, и порнография…