Загадка Эдгара По

— Насколько я понимаю, планировалось построить двадцать домов, которые выходили бы окнами в общий сад, — пояснил Граут. — Веллингтон-террас. Мистер Оуэнс сам нарисовал план. Согласно проспекту лондонцы просто обязаны толпами съезжаться сюда дышать свежим воздухом.

— Теперь понятно, почему он вынужден был повеситься, — заметил я.

— Соглашусь с вами, местечко и впрямь мрачное. Все пошло наперекосяк с самого начала.

Дверь сарая отворилась, оттуда вышел мужчина и приветствовал нас, приподняв шляпу.

— А вот и констебль, — сказал Граут уже громче. — Ну и где он?

— Мы перенесли его внутрь, как вы и сказали.

Граут посмотрел на меня.

— Вы готовы, мистер Шилд? Тогда давайте не будем тянуть.

Мы выпрыгнули из двуколки и пошли за констеблем по потрескавшейся грязи в сарай. Глаза медленно привыкали к полумраку. В углу горела маленькая печка, наполняя воздух тяжелым едким дымом. Около печки калачиком свернулся какой-то человек с глиняной трубкой во рту. В дальней части сарая виднелись очертания двери, положенной на козлы. На ней продолговатым холмом лежало тело. Я вдохнул и почувствовал, что помимо дыма в воздухе витают и другие «ароматы»: резкий запах спирта и мрачные миазмы покойницкой.

Граут показал на человека у камина:

— Парня зовут Ортон, Джекоб Ортон.

— Бывший семьдесят третий батальон пехоты, — заныл Ортон на манер нищего. — У меня есть рекомендации от командира, — он поднял руку с трубкой, имитируя отдание воинской чести, и в воздухе пролился дождь искр, похожих на метеоры. — Меня называли Святая Простота, — сообщил Ортон. — Это мое имя, сэр, и моя суть.

— Света здесь больше нет? — требовательным голосом осведомился Граут.

— Да уж, мрачный денек, — согласился Ортон, потягивая трубку.

Граут метнул на Ортона сердитый взгляд и схватил его за лацканы.

— Вы уверены, что ничего не слышали этой ночью? Подумайте хорошенько. Ложь будет стоить вам очень дорого.

— Господь свидетель, сэр, я спал так крепко, как младенчик у матери на руках, — засопел Ортон. — Ничего не могу с собой поделать, ваша милость.

— Тебе платят не за то, чтобы ты спал на посту, а за то, чтобы сторожил!

— Пьян как свинья, — сказал констебль. — Вот что он имеет в виду, сэр.

— Я не отрицаю, что выпил немного, чтобы согреться.

— Ага, напился так, что наступи Судный день, он бы и не заметил, что что-то не так, — перевел констебль. Он кивнул в сторону безмолвной фигуры, лежащей на козлах. — Только посмотришь на него, и сразу ясно, что без шума тут не обошлось, не правда ли, мистер Граут?

Секретарь пропустил вопрос мимо ушей. Он отвернулся и потянул грубый холст, которым было затянуто одно из маленьких окон, прорубленных очень высоко, чтобы в помещение не проникли воры. Холст отлетел, обнажая незастекленный квадрат окна. Бледный зимний свет неохотно проник в крохотную каморку. Ортон тихонько заплакал, словно свет причинял ему боль.

— А ну кончай! — велел констебль.

— Он пошевелился, — прошептал Ортон. — Богом клянусь! Я видел, как у него рука дрогнула. Господь свидетель.

— Да вы умом тронулись, — сказал Граут. — Принесите фонарь! Почему так мало света? Возможно, нам стоило оставить беднягу лежать, где лежал.

— Но там же лисы, да и крыс полным-полно, — заметил Ортон.

Граут жестом велел мне подойти к импровизированному столу. Тело было с головой накрыто серым одеялом, за исключением левой руки.

— О господи! — воскликнул я.

— Вам нужно взять себя в руки, мистер Шилд. Лицо выглядит еще хуже.

Казалось, его голос доносился издалека. Я уставился на остатки руки, наклонился поближе, и констебль поднес фонарь, чтобы полностью ее осветить. Рука представляла собой кровавое месиво из плоти, кожи и отвратительно белых обломков костей. Я подавил рвотный позыв.

— По-видимому, верхние фаланги указательного пальца отсутствуют, — сказал я тонким, но отчетливым голосом. — Насколько мне известно, у мистера Франта была та же травма.

Граут вздохнул.

— Вы готовы увидеть остальное?

Я молча кивнул, поскольку боялся заговорить и выдать свое волнение.

Констебль поставил лампу на угол двери, встал на цыпочки и, взяв одеяло за два кончика, медленно стянул его с тела. Убитый лежал на спине. Констебль поднял фонарь и поднес его к голове.

Меня передернуло, и я сделал шаг назад. Граут сжал мой локоть. У меня помутилось сознание. На мгновение показалось, что снаружи царит непроглядная тьма, пламя фонаря потухло, и день превратился в ночь, внезапно, как в тропиках. Я четко ощущал сильную вонь испражнений и пота, застарелого табака и джина.

— Можно считать, ему повезло, — пропыхтел Ортон рядом со мною. — Я хочу сказать, посмотрите на него, в основном он и нетронут. Счастливчик, да? Вы бы видели, что может сделать с человеком пушечное ядро, попавшее в живот! Вот это я называю повреждения! Вот помнится, у Ватерлоо…

— Попридержите язык, черт возьми, — прошипел я, в глубине души рассердившись, поскольку этот человек, по-видимому, не отсиживался во время битвы под трупом лошади.

— Вы загораживаете свет, Ортон, — сказал Граут неожиданно мягко. — Отодвиньтесь.

Я закрыл глаза и попытался выключить все образы, звуки и запахи, которые старались заполнить темноту вокруг. Это не битва, это всего лишь труп.

— Вы готовы вынести вердикт? — спросил Граут. — Я отдаю себе отчет, что лицо… сильно помято.

Я открыл глаза. На человеке, лежавшем на козлах, отсутствовала шляпа. На одежде и волосах все еще видны лоскуты инея. Ночевать под открытым небом сегодня было холодно. Убитый был одет в длинное серое пальто с пелериной, но не такое, как носят кучера, а скорее имитирующее роскошь, свойственную джентльменам. Под пальто я увидел темно-синий сюртук, светло-коричневые бриджи и тяжелые сапоги для верховой езды. Волосы коротко стриженные, тронутые сединой на висках.

Что же до лица, то оно могло быть чьим угодно и в то же время ничьим. Виден был лишь один глаз — только Богу известно, то случилось со вторым — и мне показалось, что он светло-серого цвета.

— Он… он очень изменился… — промямлил я, и слова мои были столь же слабы и несостоятельны, как и свет от фонаря. — Но все увиденное соответствует тому, что я помню о мистере Франте, — цвет волос, цвет глаз, вернее, глаза, телосложение и рост, насколько я могу судить…

— А костюм?