Загадка Фестского диска и змеепоклонники

Не исключено, сказал я себе, но что тут славного для воинов, даже в те неясные времена, если они захватывают несчастных дебилов, кротко улыбающихся, с полураскрытыми ртами, из которых течет слюна, с паралитически выкрученными конечностями, покатыми лбами или срезанными подбородками, то ли с громадными шишками на спинах, то ли с горбами?..

Конечно, это впечатляло, но впечатление было совершенно иного рода. Да, эти люди могли быть захвачены и принесены в жертву богам на алтарном камне: об этом говорят их мертвенно закрытые глаза. Возможно, так отмечали какой-либо исключительный праздник, священную дату календаря. Но сделано это было вовсе не для прославления войн и ее доблестных участников, а чтобы почтить богов за появление таких вот физических и душевных отклонений в людях!

Считается, что создателями этих изображений были ольмеки, народ с отдаленного побережья Мексиканского залива, небольшая группа которых заселила Монте-Альбан задолго до сапотеков. Сапотеки же явились сюда и принялись расширять городище, раскидав камни с фигурами по всему району, так как использовали их уже в качестве строительного материала.

Такая «родословная» галереи подтолкнула меня к тому, чтобы сравнить ее с другим объектом поклонения ольмеков, а именно с «детскими лицами», типом изображений, именуемых исследователями «cara de nino».И тут я убедился, что те и другие, вместе взятые, образуют некое довольно понятное целое. Ведь й младенцы, и эти больные несчастные являются людьми, но как бы незавершенными, чего-то им недостает, прежде всего мысли и понятной речи, но еще законченности, пропорциональности их тела. Ребенок этот существо, возникающее малопонятным, таинственным образом, создаваемое «планово» неведомыми силами, сокрытыми в теле, — живое доказательство не метафизического, но вполне реального существования неких божеств, не явленных человеческому глазу.

Об их существовании свидетельствуют и аномалии взрослого тела. Не травмы или раны, нанесенные оружием или дикими животными, не переломы конечностей — таких изображений нет среди фигур Монте-Альбана, — а именно отклонения от образца, от определенного «плана» создания человека. Именно они, сокрытые внутри тела вершители жизни, по им одним ведомым причинам делали так, что рука у человека оказывалась без кисти, хотя эта кисть была у обоих его родителей, или выяснялось, что ум начисто отсутствовал даже в чрезмерно крупной голове. У большинства «танцоров» в ухе серьга в виде драгоценного камня — символа клетки. Быть может, причину физического или психического отклонения индейцы видели именно в клетке, в яйце.

Эти отклонения были и есть всегда. Наследственные пороки могут искажать строение и функции тела, обычно и то и другое одновременно. Обыкновенно они вызваны мутациями многих генов: или недостачей одной хромосомы, или каким-либо изменением в хромосоме. Вот причина таких заболеваний, как косолапие или врожденное отсутствие кисти, монголизм, умственная неполноценность или комплекс Тюрнера у женщин, проявляющийся в чрезмерно низком росте и в целой гамме других нарушений.

Человек — по мнению ольмеков, тольтеков, миштеков, сапотеков, ацтеков — был «необязательным» созданием, коли невидимые пальцы могли формовать его и так, и этак. Он был непостоянной формой какой — то иной, истинной жизни, пульсирующей в глубине живых существ. Это-то и демонстрируют изображения, известные у разных народов: фигуры горбунов или акробатов с гибкими, как резина, ногами и руками, часто воспроизводимые в керамике. С безошибочным чутьем, как бы исходящим из абсолютного знания, художники, скульпторы изображали те недостатки тела, которые были следствием отклонений от «эталона», возникших в полосчатых лентах, в палочках, в змеевидных созданиях с «записью» человека.

Дойдя в своих рассуждениях до этого момента, я не мог обойти молчанием то поразительное явление, имя которому

МАСКИ ДРЕВНЕЙ МЕКСИКИ

Их распространенность — как я считал — была явным выражением убежденности индейцев в «неподлинности» человека. Его некой побочной роли в великом жизненном процессе — только формы, служащей иной, истинно живой субстанции.

Набальзамированные тела умерших, например, индейцы усаживали с поджатыми ногами, окутывали их полотном и шнуровали, что благоприятствовало мумификации, но лицо прикрывали маской. Делалось это, думал я, для того, чтобы, когда тело уже разложится, а душа исчезнет в стране теней, осталось свидетельство того, что здесь был человек, а не кактус или попугай. Возможно, маска, считалось, помогала душе усопшего распознать свои останки, а богам знать, что они имеют дело с остатками клеток, некогда бывшими человеком, а не животным или растением.

В работе Витрауд Цендер, исследовательницы концепции двойственности в доиспанеком мире, я нашел такие слова, относящиеся к богам в масках в Америке:

«Это магическое перевоплощение, благодаря которому божество проникается натурой существа, представляемого маской, действует также и в обратном направлении: дух и мощь божества передаются существу точно так же, как могут быть перелиты и в какие-либо иные творения природы, какого-либо человека или животного, выбранного богом».

Но ведь и я говорил о том же! И человек, и животное как раз и были «какими-либо» формами, а в действительности же, в глазах природы, существенными были не формы, а то, что в них сокрыто… Нечто такое я все время искал в тогдашних научных сообщениях.

Мысль, что наше сознание трагически ошибается, идет по ложному пути, служит чему-то или кому-то, кто скрывается в теле, находило подтверждение в раскрытых беззубых ртах и пустых глазницах масок. Они мистическим своим видом давали понять, что под ними тщетно искать человека, ибо там, под внешней формой, скрывается нечто иное. Маски же, которым придали зрачки — например, маска из Теотиуакана, — изготовленные из зеленого камня, маска с глазами из обсидиана, глядели трагическим, осознанным, о том же говорящим взглядом…

Вот лицо человека, лишенного иллюзий, в изгибе его губ кроется тихий ужас открытия: я не я, я только внешность неведомого создания, покрытие непонятных процессов, а сам я — ничто. Неподвижный, невидящий взгляд: мысль обратилась вовнутрь, мгновенно познала чуждость увиденного — и отстранилась…

Похоже, человек осознавал, что он всего лишь тонкая оболочка, кожа, ну, может быть, еще лицо. Жалкий лоскут кожи, отграничивающей то ведомое, что внутри, от всего мира. Она только перегородка между чуждыми силами:- окружающей Вселенной и миром, скрытым под ней, в теле, которое он уже не мог считать своим. Не мог он полностью понять и своей вторичной роли носителя, хотя и вынужден был с нею смириться. Но ведомый мудрецами, он искал утешение в объяснении, понимании своего места в природе. Надежда была, по крайней мере, в том, что он, хоть и маска, но маска мыслящая, ибо он искал пути проникновения в эти два разделенные им самим пространства.

Я не мог не заметить, глядя вокруг, что такое мировоззрение пронизывало мышление в ту далекую пору, хотя наверняка гораздо менее осознанно. Древние мексиканцы, пытаясь смириться со своим положением, говорили: «Только песни, только цветы…» И еще:

Долой печаль, долой горечь,

будем радоваться.

Не будем походить на тех,

кто живет во гневе.

Широка Земля…

Господь наш дал нам смех,

сон, пищу, силу и бодрость,

а также телесный акт,

посредством которого

люди заселяют Землю.

Все это

делает жизнь на Земле радостнее,

и не всегда следует сетовать…

Затерявшийся, слишком далекий от истоков природы, чтобы искать в чем-либо утешение, человек в ощущении безысходности даже не замечает своего промежуточного положения, своей маски, он лишь — осознание двух чуждых ему миров, брошенный между ними.

Крайним выражением такого взгляда на лишенное величие положения человека показалась мне та фреска из Теотиуакана, на которой из чудотворных рук бога вытекают два потока, два каскада живой воды, покрытые символами порождаемых ею предметов: клеток, человечьих и звериных голов, носов, кистей рук, бабочек… Иначе говоря, здесь нет и мысли о целом человеческом теле как таковом. Есть его части, и нос его уравнивает в значении, есть точно такое же творение, как крылышко бабочки. И то и другое ничего не значило само по себе. Каждый из этих объектов, по мысли Лоретты Сежурне, «был не чем иным, как только оболочкой божественной частички».