Загадки Петербурга II. Город трех революций

Борьба с бандитизмом продолжалась не один год, налетчиков не щадили, ГПУ и милиция имели право расстреливать арестованных при вооруженных ограблениях на месте, без суда. Впрочем, если дело доходило до суда, приговор, как правило, был тот же — расстрел. Среди сотен расстрелянных были известные петроградские бандиты: Сашка-Седой, Пан-Валет, Ванька Советский, Ванька Чугун, Ленька Пантелеев. Примечательно, что в глазах многих горожан, особенно молодежи, бандиты были окружены романтическим ореолом борцов с буржуями. В этом была немалая «заслуга» литературы тех лет, героями которой зачастую были уголовники; в бесчисленных сочинениях на эту тему отчетливо проступала мысль, что уголовники — социально близкие. Недаром в Петрограде поговаривали, что Ленька Пантелеев, «нэпманов гроза», — из бывших матросов. Молодежь вдохновляли не герои Кронштадтского восстания, а матросы революции, воображение наделяло их зверские физиономии героическими чертами. Не случайно наряд городской шпаны явно подражал матросской форме: широкие брюки-клеш, куртки наподобие матросских бушлатов, фуражки-капитанки. Зимой шпана носила круглые шапки-финки, развязанные тесемки которых свисали как ленточки бескозырки. «Вечером они выходят. Шапка-финка надвинута до бровей, открытая волосатая грудь, как пудрой, присыпана снегом, в углу мокрых распущенных губ прилипла папироса» — так в 20-х годах писали уже не о матросах, а о питерских хулиганах.

Понятие «хулиганство» пришло в Россию из Европы в десятых годах ХХ века, и впервые это явление было отмечено в Петербурге. Отличие хулиганов от других преступников заключалось в том, что они совершали преступления не из корысти, не сгоряча или со зла, а бесцельно и бессмысленно. Возникновение хулиганства связано с большими городами, оно привилось сперва в Петербурге, потом в Москве и затем распространилось по всей России. Питерские хулиганы терроризировали горожан, они «бузили», «барахлили», устраивали побоища «стенка на стенку». В 1923 году «Красная газета» сообщала, что «на набережной Невы, против фабрики б. „Торнтон“, местные хулиганы устроили грандиозное побоище. Участвовало в нем около двухсот человек». В 1926 году «на Обводном канале произошло побоище между двумя шайками хулиганов — „тамбовской“ и „воронежской“. Дрались около тридцати человек. В ход пущены камни, палки, ножи, раздавались выстрелы из револьверов». Ладно бы они устраивали свои побоища в стороне от мирных граждан, но главным удовольствием хулиганов было показать свою удаль на людях. В октябре 1923 года охтинские рабочие собрались в клуб на веселый спектакль «Тетка Чарлея», туда же явилась шпана. «Во время второго действия между порховскими и охтинскими посетителями клуба произошла драка. Сначала дрались на улице, а потом, гоняясь друг за другом, с криком ворвались в зрительный зал и там открыли стрельбу из револьверов. С улицы в это время полетели камни. Публика в ужасе бросилась из зала, давя друг друга, некоторые полезли под эстраду, другие бросились к дверям и окнам. В итоге выбиты все стекла, несколько человек получили серьезные ранения». Вот тебе и веселая «Тетка Чарлея»!

Хулиганы куражились, дрались, устраивали поножовщину почти безнаказанно, поскольку они были в подавляющем большинстве пролетарского происхождения. В 1924 году председатель губернского суда товарищ Нахимсон писал, что «главные кадры хулиганов состоят из зеленой молодежи, частью даже членов РКСМ. Надо увлечь и привлечь эту зеленую молодежь той или иной работой: кружками, экскурсиями, даже танцами (все же лучше, чем хулиганство), одним словом, придумать для них разумные развлечения». Суды всякий раз учитывали их социальное происхождение; на одном суде прокурор говорил: «Наказание должно быть очень суровым, но условным» (это примерно как двадцать лет каторжных работ — условно). В особых случаях, например при покушении на убийство, хулиганы отделывались недолгим тюремным заключением. При таком положении дел горожанам оставалось лишь меланхолически классифицировать их шайки. «В Ленинграде есть ряд хулиганских корпораций, — писала „Красная газета“ в 1925 году. — Охтинская, Гаванпольская, Балтийская, Тамбовская. У каждой — свое лицо. Охтинские занимаются разрушением домов — бьют стекла, срывают вывески, выворачивают фонари, мажут ворота и стены. Гаванпольские — нападают на прохожих. Балтийские специализируются на собачонках и кошках, которых подвешивают к окнам, чтобы пищали, и на преследовании подростков. Тамбовские практикуют в пивных и клубах». Горожане боялись обращаться в милицию с жалобами на хулиганов, потому что после короткой отсидки те возвращались и начинали мстить; так, известного на Васильевском острове хулигана Витю Плаксина укрывали от милиции сами потерпевшие. Особенно много шпаны было на Петроградской стороне и в окрестностях Лиговского проспекта. На Лиговке сутенеры в шапках-финках и с ножами-финками в карманах назойливо предлагали прохожим своих «марух»; в чайной «Смычка города с деревней» собирались наркоманы; в пивной на Пушкинской улице, напротив памятника поэту, пировали лихие «пушкинские ребята». Так продолжалось несколько лет. Дошло до того, что шпана Таврического сада ограбила и порезала финками члена городской комиссии по борьбе с хулиганством!

Наконец, в середине 1926 года в Ленинграде была объявлена кампания по борьбе с хулиганством: милиция устраивала облавы в местах их сбора, на улицах дежурили конные патрули, задержанных хулиганов снимали с учета биржи труда, лишали пособия по безработице и передавали дела в суд. Только к первой половине сентября в Ленинграде было привлечено к уголовной ответственности 1886 человек, но кульминацией кампании по борьбе с хулиганством стало судебное дело о групповом изнасиловании в Чубаровом переулке. В этом преступлении отразилась вся темная, жестокая суть хулиганства. Вечером 22 августа двадцатилетняя работница Любовь Белякова возвращалась домой, на Лиговский проспект. В Чубаровом переулке ее остановила толпа парней и, «завязав глаза грязной тряпкой, под свист, крики и улюлюканье потащила ее на Предтеченскую улицу. Дотащив до сада б. Сан-Галли [тогда он назывался сад „Кооператор“], звери повлекли девушку в глубь сада. Здесь хулиганы сняли с нее повязку, и она увидела себя окруженной толпой». До этого лиговские молодцы не раз «брали в плен» проституток, и известие «Бабу повели!» служило сигналом к их сбору. В саду они выстроились в очередь, один из зачинщиков собрал с каждого «желающего» по 15–20 копеек себе на водку. Среди двадцати двух насильников оказалось несколько комсомольцев, демобилизованный матрос («Позвольте морячку попользоваться!») и член партии, секретарь ячейки ВЛКСМ завода «Кооператор» Константин Кочергин. Он в тот вечер поссорился с женой, сидел на лестничной площадке, переживал и, услышав, что «бабу повели», решил отвлечься от грустных мыслей. Пожалуй, самое поразительное в этой гнусной истории ее обыденность: «Вырвалась из рук насильников Б-ва только в 4-м часу ночи. Перед выходом из сада люди-звери взяли с жертвы клятву, что она будет молчать». Она сумела выйти на улицу, и «прохожий, увидев девушку, сидящую на подоконнике, а возле нее группки молодых людей, сунул руку в карман, как будто у него было оружие, и обратился к ней с предложением проводить. Хулиганы не препятствовали. Она попросила его отвести ее к милиционеру… Произведенная сразу же облава милиции задержала пять человек, из которых она опознала четырех». На суде прокурор спрашивал у насильников: «Отчего же вы ее просто не придушили?» Хороший вопрос! «Зачем душить?» — искренне удивлялись обвиняемые. Подумаешь, побаловались с бабой, эка невидаль! Видимо, так же рассуждал коллектив рабочих завода «Кооператор», которые вступились за своего комсомольского вожака Костю Кочергина.

Суд над «чубаровцами» в декабре 1926 года стал показательным процессом. До этого была развернута широкая кампания в прессе, газеты публиковали циничные показания задержанных, сообщали, что девушку заразили венерической болезнью. Тут же помещались коллективные письма в редакцию: «Хулиганов — каленым железом!», «Только высшая мера наказания может быть для этих преступников-бандитов!», «Суровыми мерами вырвем из нашего Красного Ленинграда гнездо зверей-хулиганов!» Понятие хулиганства стали трактовать расширительно, теперь к нему относили почти все совершенные преступления. Городские власти словно очнулись от спячки и тоже высказывались за применение смертной казни для особо злостных хулиганов. И вообще шпане не место в Ленинграде! «На заседании губисполкома зав. административным отделом т. Егоров указал, что надо высылать хулиганов. Возник проект ссылать их на необитаемый остров Кильдин», — писала «Красная газета». Но через несколько дней в газету пришло письмо с необитаемого острова: «Житель о. Кильдина Кустов пишет, что Кильдин — центр рыбного промысла населения Мурманского побережья. Там есть и постоянное население — около 100 человек. Остров — заповедник белых и голубых песцов, с уникальными природными условиями». Люди там живут только надеждой на будущее, «потому что настоящего у нас нет». Не надо им на Кильдин хулиганов! Тогда ленинградское бюро краеведения порекомендовало для ссылки шпаны необитаемые Кандостров и Мегостров в Белом море, там они узнают, где раки зимуют!

Во время подобных кампаний нередко появляются самые неожиданные предложения. Врач тюремной больницы Соколов выступил на заседании городского хирургического общества с докладом, в котором утверждал, что от хулиганства можно излечить трепанацией черепа: «Многие заключенные хулиганы после трепанации изменили свое поведение. Один из них до операции не выходил за свои проделки из карцера. После трепанации, сделанной по поводу его болезни, характер его изменился и он принял активное участие в культурно-просветительской работе, организовал музыкальный кружок». Идея, конечно, интересная, но чересчур хлопотно… К моменту суда над «чубаровцами» общественное настроение в городе было накалено до предела. В декабре перед судом предстали двадцать семь обвиняемых в возрасте от 17 до 25 лет; семеро из них были приговорены к расстрелу, остальные — к разным срокам заключения в концлагере, двух подсудимых оправдали. «Чубаровщина» надолго стала нарицательным понятием, материалы судебного процесса были изданы отдельной брошюрой, художник Павел Филонов запечатлел это преступление на фреске в фойе ленинградского Дома печати. А в городской фольклор вошла новая песня на мотив «Кирпичиков»:

Двадцать лет жила я в провинции, в деревушке веселой росла, Там училася и не знала забот, я примерной девчонкой была. Всем известная жизнь в провинции, тяжела и довольно темна. Ленинград славится ведь науками, порешила поехать туда. Но не знала я, что там в городе много подлостей кроме наук. Что там люди есть, что звереныши, и там много жестоких мужчин. Вот идет толпа, подошла ко мне, точно звери схватили меня. Насмехалися, издевалися и навек загубили меня [57] .

57

Текст песни приведен по записи из собрания уголовного фольклора 20-х гг. О. В. Цехновицера.

Известно, что многие людские беды происходят от пьянства. В 1915 году в Российской империи был принят закон о запрете производства и продажи спиртных напитков на всей ее территории, несмотря на то что этот закон наносил серьезный урон государственному бюджету в военное время. Октябрьские события 1917 года в Петрограде сопровождались разграблением винных складов, после взятия Зимнего дворца победители бросились в дворцовые погреба и несколько человек погибли, утонув в лужах вина. Для предотвращения «пьяных погромов» в городе пришлось создать особые отряды, которые крушили погреба, разбивали бутылки и бочки, смешивая драгоценные вина с грязным снегом. При военном коммунизме вино водилось только у спекулянтов и у большевистского начальства; по словам Ходасевича, «вся Москва знала, что… у Каменевых вино водится в изобилии. В частности, „каменевский“ коньяк, которым они кое-кого угощали, даже славился». Люди попроще пили всякую ядовитую дрянь. Художник Юрий Анненков вспоминал, как рабочие театра, в котором он работал, пили смесь, которой заправляли автомобили, «эта смесь заменяла им исчезнувшую водку, но, составленная из какой-то бензинной накипи, была чрезвычайно вредна», люди от нее слепли.

При нэпе продажа вина и пива (производства водки по-прежнему не было) возобновилась, за 1922–1923 годы количество винных лавок в Петрограде увеличилось в два с половиной раза, а число пивных — в пять раз. Но еще больше процветало самогоноварение, в котором первенствовали Московский и Нарвский районы — там самогонные аппараты были почти в каждой квартире. Нелегальная торговля самогоном нарушала монополию государства на продажу алкоголя, уменьшала его доходы, поэтому на борьбу с самогонщиками была мобилизована не только милиция, но и ГПУ. Борьба была неустанной, упорной, но безнадежной. «Чины угрозыска, губмилиция и ГПУ, — сообщала „Красная газета“ в 1923 году, — нагрянули на горделиво возвышающийся, единственный дом-гигант по Тверской, 7. На что уж виды видали, но и агенты пришли в смущение. Что ни квартира, то завод: аппарат и три бочки закваски; два аппарата и бочка закваски — и так в десяти квартирах». В 1922 году в Петрограде было выявлено шестьсот мест изготовления самогона, в 1923 году — пять с половиной тысяч, и конца этому не предвиделось. Самогонщиков штрафовали, судили, конфисковывали аппараты, но умельцы неустанно мастерили и продавали новые «заводики». Тогда государство решило возобновить производство водки. Указ 1925 года о выпуске «русской горькой 40 градусов» был подписан Каменевым, поэтому водку прозвали «каменевкой». Появление «каменевки» было приурочено к годовщине Октября, в газетах появились броские заголовки: «Государственный водочный завод приступил к разливу 40-градусной очищенной водки», «Накануне выпуска 40-градусной!» — и наконец она появилась. Очевидно, «каменевка» пришлась по вкусу горожанам, потому что год спустя «Красная газета» сообщала: «355 168 ведер [58] водки выпито в Ленинграде за квартал. За это же время задержано 11 тысяч пьяных буянов. Больше половины — рабочие».

58

«Казенное ведро» вместимостью в 12,3 литра — старая мера, сохранявшаяся в России в 1920–1930-х гг.

В 1865 году Ф. М. Достоевский задумал роман «Пьяненькие», его замысел отчасти воплотился в «Преступлении и наказании»: в окрестностях Сенной площади, где происходит действие романа, пьяных людей было большинство. В 1927 году К. И. Чуковский записал в дневнике: «Иногда кажется, что пьяных в городе больше, чем трезвых», — Ленинград стал городом пьяных людей [59] . Во время кампаний по борьбе с пьянством за появление на улице в нетрезвом виде и нецензурную брань полагался штраф, и эти штрафы, несомненно, обогатили бы государственную казну, если бы у пьяниц было чем платить. Но, по свидетельству городской комиссии по борьбе с алкоголизмом, среди рабочих укоренилось «пьянство периодическое — пропивание получек два раза в месяц, в дни выдачи денег». Комиссия била тревогу, ее представитель, профессор А. А. Мендельсон приводил красноречивые данные: в 1923 году за пьянство было задержано шесть тысяч человек, а в 1924-м — уже свыше десяти тысяч! По его предложению комиссия ходатайствовала о понижении тарифа на привоз фруктов в город, «так как замечено, что их распространение значительно содействует уменьшению алкоголизма». Милый профессор Мендельсон, фрукты взамен водки — это из какой-то другой жизни! Видно, комиссия не читала роман Горького «Мать», где популярно рассказывалось о социальных причинах пьянства.

59

По данным статистики, потребление спиртного на душу населения увеличилось в СССР с 1924 по 1927 г. почти в семь раз.

А между тем в городе был известен человек, который исцелял самых закоренелых алкоголиков, — «братец Иван», Иван Алексеевич Чуриков. Он с 90-х годов XIX века проповедовал в Петербурге открывшуюся ему истину: Бог живет в душах бедняков и обездоленных, скоро настанет время, когда исчезнут пьянство, ненависть, жадность и все люди в мире станут единым трудовым братством. Очень скоро у Чурикова появились приверженцы из питерских рабочих, и он создал общину, в которой царили трезвость, трудолюбие и братская помощь. Церковь преследовала Чурикова как сектанта, но число его последователей неуклонно росло. «Он имел благодатный дар, непостижимый и несомненный, исцелять закоренелых пьяниц, — вспоминал Анатолий Краснов-Левитин. — Я видел десятки пьяниц, которые на всю жизнь переставали пить после получасового разговора с „братцем“». После 1905 года преследование сектантов было отменено, и чуриковцы начали устраивать жизнь по своему усмотрению: купили в Вырице большой надел земли и организовали сельскохозяйственную коммуну. Скоро коммуна братства стала образцовым хозяйством, в 1916 году у нее появился трактор (большая редкость в то время), в ее парниках вызревал виноград. Чуриковцы видели особый смысл в процветании своей коммуны, они называли ее Небесным Иерусалимом, прообразом будущего всемирного трудового братства. В 20-х годах «на Вознесение туда собирались тысячи людей, — вспоминал Краснов-Левитин. — Чуриков в белой рубахе становился за соху — трактор в этот день бездействовал — и делал первую полосу, запевал сильным голосом песню о винограднике Божием, который созревает для жатвы. Тысячи голосов подхватывали песню. Так начинались полевые работы».