Загадочная личность

— А если б ты задумывалась, то не была бы круглой дурой! — крикнул Капустин и захохотал смехом двоечника и прыгнул через парту.

— Капустин! — крикнула я.

Он остановился и, подумав, подошел ко мне небрежной походкой.

— Пойдем в цирк! — сказала я.

Капустин ничего не ответил. Он смотрел на меня изучающе.

— Пойдем в цирк! — снова сказала я.

Капустин неуверенно покачал головой. Он явно боролся с собой.

— А я качель в сарае повесила. Хочешь быть ловитором?

— Че-го?

— Да не знаешь, что ли? Воздушные полеты в цирке! Кто летает — тот вольтижер, кто ловит — тот ловитор.

Глаза Капустина засветились. Но тут же его лицо снова стало сурово и непроницаемо.

— Я тебе не прощу измену, — глухим голосом сказал он и пошел гордой и красивой походкой.

— Выдумала каких-то вольтижеров, ловиторов, за Капустиным бегает, — презрительно сказала подруга Таня, проходя мимо.

Я ничего не ответила. Не было у меня ни вольтижеров, ни ловиторов, и Капустина не было.

Я стояла, опустив руки. Тут подходит ко мне Аня Сухова. Подошла и молчит, смотрит на меня. Я говорю:

— Ты чего такая бледная?

Она говорит:

— Ты тоже бледная.

Постояли мы с ней, помолчали и разошлись.

После школы, не заходя домой, я пошла в сарай, где висела моя качель.

Этим сараем уже почти не пользовались. Его, наверно, забыли сломать, и он, заваленный строительным мусором, стоял возле нашего нового дома. Сарай был моим любимым местом.

Я протиснулась в дверь, закрыла ее и привязала веревкой.

Моя качель ждала меня. Моя качель, моя трапеция под куполом цирка! Вот я раскачиваюсь — раз-два, раз-два — и лечу! Лечу высоко под куполом. Как птица. Раскинула руки — и лечу!

Я вздохнула. Если сильно раскачаться, то влечу прямо в крышу сарая. Был бы Капустин, мы бы с ним что-нибудь придумали. Он бы стоял, расставив ноги, как матрос на палубе, и ловил бы меня. А я бы летела прямо ему в руки. Он был бы лучшим ловитором в мире.

Я тихо раскачивалась на качели, шаркая ногой по земле.

«Вот так и буду в этом сарае качаться? — вдруг подумала я. — И ловитора у меня никогда не будет?»

И тут я представила, как я всю жизнь качаюсь на качели — одна, в этом забытом всеми сарае. Лет пятьдесят уже прошло, уже Капустин с палочкой ходит, уже сестра Дуся по ночам кашляет, моя первая любовь — Валька Кошкин — знаменитым начальником стал, а я все качаюсь на этой качели.

Эта мысль меня очень расстроила. Я решила придумать что-нибудь другое, со счастливым концом.

Вот я прославленная вольтижерка в прославленном воздушном полете. Уму непостижимо, как я летаю.

А внизу, в зрительном зале, сидит бледный Капустин.

«Батюшки!» — шепчет Капустин и вспоминает всю свою жизнь. И горькое сожаление о том, что он не стал ловитором, охватывает его душу.

Я лечу! А в гостевой ложе, рядышком с директором цирка, сидит Валька Кошкин.

«Никогда бы не подумал», — говорит он, глядя в бинокль. Лицо его спокойно и уверенно.

Но когда прямо из-под купола я понесусь вниз головой, он вздрогнет про себя, и на мгновение на его лице проступит растерянность.

А сестра Дуся в это время где-нибудь заплачет в девятом ряду.

«Не плачь, Дуся, — скажу я ей потом, когда живая и невредимая буду пить чай с вареньем. — Это была заветная мечта моей жизни, и она осуществилась. А главное, Дуся, какой у меня ловитор!» — И я достану фотографию моего ловитора и покажу Дусе.

«Да видела я его, видела», — скажет Дуся, но тем не менее будет долго рассматривать фотографию, а потом опять заплачет.

«Не плачь, Дуся!»

— Не плачь, Дуся, — сказала я и, забросив качель на гвоздь, стала вылезать из сарая.

Мне казалось, что все так и есть и я уже лечу вниз головой, а Дуся плачет.

И я побежала ее утешать.

Но Дуся не плакала. Она читала «Английский детектив».

— Ты где была? — спросила она.

— В цирке, — сказала я.

— Все в цирке да в цирке, уж хоть бы не выдумывала.

Мне стало грустно. Ведь я не хотела Дусе врать. Я вытащила из портфеля книжки и села напротив Дуси.

— Пообедала бы вначале, а то сразу за уроки, — с иронией в голосе сказала Дуся.

Эта ирония обидела меня. Я не уроки села учить. Я хотела поговорить.

Но Дуся уткнулась в книжку и стала читать, читать.

Я открыла тетрадь, где лежала промокашка со стихами.

— Посмотри, Дуся, — скромно сказала я.

Дуся взяла промокашку.

— «Улетают мои вольтижеры, ловиторы не ловят меня», — прочитала она.

Я не спускала с Дуси глаз. Но лицо ее не изменилось.

— Это я сама сочинила.

Дуся пожала плечами.

— И все? — спросила она.

— Все.

— Таких коротких стихов не бывает. Это не стихотворение. — Дуся еще раз прочитала: — «Улетают мои вольтижеры…» Куда же они улетают? — удивленно спросила она. — Что, вот так летят и улетают куда-то? — Дуся хмыкнула. — Улетают мои вольтижеры… — Она помахала кому-то рукой, вдаль кому-то помахала — и засмеялась. А потом вообще хохотать начала.

— Да, летят и улетают, — сказала я.

— Летят и улетают? — переспросила Дуся, умирая со смеху.

— Летят и улетают, — с горечью сказала я.

Дуся еле-еле перестала смеяться.

— И что тебе дались эти вольтижеры, ловиторы?

— Дуся, — сказала я, — неужели ты не понимаешь, что это самая заветная мечта моей жизни?

Дуся совсем перестала улыбаться, притихла, задумалась. Видимо, мои слова произвели на нее глубокое впечатление.

— Одна, но пламенная страсть? — шепотом спросила Дуся.

— Да, — сказала я.

— Выдумываешь ты все, — вздохнула Дуся.

Я ничего не ответила. За меня всегда все и все знают — когда я выдумываю, когда не выдумываю. Однажды подруга Таня сказала, что я нарочно смеюсь, а на самом деле мне нисколько не смешно. Я перестала смеяться, хотя на самом деле мне было очень смешно.

Вот я и Дусе ничего не ответила. Защелкнула портфель, засунула его подальше под стол.

— Пойду, — говорю, — погуляю. По пятницам я люблю гулять.

Дуся с грустью посмотрела на меня.