Заговор ангелов

Узнать про внеурочные дела я даже не надеялся, но Третьяковский сам не без удовольствия вполголоса выдал страшную тайну: по вечерам в подвале института они экспериментировали с шаровой молнией, которую якобы создавали собственноручно.

То, что Третьяковский называл компьютером, представляло собой несколько громоздких железных шкафов, расставленных там и сям в большой неуютной комнате. Кое-какие грандиозные возможности этой техники нам тут же продемонстрировали. Компьютерная девушка в служебном халате спросила у моей сестры имя и возраст, неловко постукала двумя пальцами по клавиатуре, выпирающей из одного шкафа. Потом повела нас в дальний конец комнаты к другому шкафу – и там с победным видом показала надпись, возникшую на зелёном подслеповатом экранчике: «Марина. 15 лет». Эти чудеса в решете настолько мало удивили меня, что я пропустил мимо ушей задушевные истории о дырявых перфокартах и других крайне полезных вещах.

Вечером того же дня у нас с отцом случился разговор о смерти, который потом ещё долго и больно напоминал о себе, как неправильно сросшийся перелом. Даже не сам разговор, а то, с какой непринуждённостью звучали слова об умерших и о так называемом посмертном опыте. Мы, кажется, упоминали ходившую тогда по рукам в ксерокопиях книжку Раймонда Моуди, [12] где обсуждались показания людей, переживших реанимацию.

В сущности, мы опять целый час отдали ни к чему не обязывающей болтовне. А когда мне уже пора было уходить, отец неожиданно попросил, чтобы я съездил к нему домой:

12

Моуди Р. Жизнь после жизни.

– Забери себе любые вещи, какие понравятся.

– Какие вещи? А ты?

– Любые мои вещи. Всё, что захочешь. Мне уже не понадобятся.

Я вышел из палаты, дошёл до больничного туалета и закурил, прислонившись к стене. Меня ломало, мне хотелось разбить голову об эту стенку, чтобы хоть как-то наказать себя за идиотизм. Потом я зачем-то кинулся назад в палату, но мне сказали, что отец уснул и лучше не беспокоить.

Третьяковский постепенно охладевал к программе культурных отвлечений и теперь спрашивал, как я отношусь к пиву. К пиву я относился спокойно, без фанатизма. Несмотря на резкую смену темы, до краеведческого музея мы всё же добрались и поначалу честно углубились в палеолит. От палеолита, судя по экспозиции, было не так уж далеко до первых лет советской власти. Здесь мы наткнулись на чёрно-белую фотографию лысого старика с тяжёлой бородой и страшными чёрными глазами. Подпись под снимком гласила: «А.Г. Нестеров, заместитель командующего Народно-революционной армии Иркутской губернии. 15 января 1920 года на железнодорожной станции г. Иркутска лично арестовал адмирала А. Колчака». Взгляд у старика был таким раскалённым и цепким, что не позволял быстро уйти к другому стенду.

Я сказал Третьяковскому, что этот Нестеров не очень-то похож на красного командира. Скорее на прожжённого каторжника.

– Он и есть каторжник. Попробуй отсиди пятнадцать лет в лагерях.

– А вам откуда известно?

– Так это ж Александр Герасимович! Мы с ним регулярно, раз в неделю, пиво пьём. Можем, кстати, сегодня в гости к нему зайти. Только надо сетку пива прикупить. Здесь недалеко, идём?

У меня что-то слегка заклинило в голове. С таким же успехом он мог позвать нас в гости к адмиралу Колчаку.

Примерно через полчаса, нагруженные бутылками, мы ввалились в тесную квартирку заместителя командарма. Он оказался точно таким, как на музейном снимке, только без бороды, в клетчатой стариковской рубахе из фланели. Хозяйка с мягким измученным лицом постелила на стол скатерть деревенского вида, принесла нам стаканы, а сестре налила чаю.

Нестеров сперва пил молча. На все попытки приятеля разговорить его отвечал односложно и сухо. Иногда бросал жёсткие отточенные взгляды, вызывающие желание отвернуться.

Покончив со второй бутылкой, он вдруг посмотрел на меня в упор и проскандировал чуть ли не с угрозой:

– Та страна, что могла быть раем,Стала логовищем огня.

Я ответил сразу, без колебаний:

– Мы четвёртый день наступаем, Мы не ели четыре дня. [13]

Он заметно обрадовался, ослабил угрюмые лицевые тиски и кивнул – будто часовой, который услышал в опасной темноте правильный пароль. С этой минуты Нестеров вёл себя гораздо более открыто и спокойно. И уже не надо было уговаривать его рассказать главные эпизоды громадной, почти столетней жизни. Их, этих эпизодов, было два. По крайней мере, именно они глубже и дольше всего проедали ему душу.

13

Гумилёв Н. Наступление.

У юноши Нестерова была длиннющая тонкая шея, как у общипанного петушка, которая несолидно торчала из грубой шинели, стоявшей колом. Чтобы защититься от январского ветра, Нестеров поднимал колючий ворот, и задубелое сукно за день натирало затылок до крови. Январь одна тысяча девятьсот двадцатого был беспощадным. Эшелон чешского батальона подошёл к иркутскому вокзалу 15-го числа, уже в сумерках, и несколько часов простоял на станции, закрытый и безмолвный. Вагон с Колчаком, прицепленный к хвосту эшелона, был увешан красно-сине-белыми флагами: американским, английским, французским, японским, чехословацким и русским Андреевским. Но эти знамёна здесь ровно ничего не значили: союзники ушли из города накануне.

В девять вечера капитан Нестеров с тремя конвойными поднялся в вагон.

Он успел не единожды мысленно отрепетировать эту фразу – и всё равно, когда наткнулся на твёрдый холодный взгляд верховного правителя России, безобразно смутился и сорвался на фальцет.

Колчак смотрел на него с полным безразличием, как на человека, от которого невозможно услышать ничего нового.

– Адмирал! – сказал Нестеров, слишком явно волнуясь. – Именем революционной советской республики объявляю вас арестованным!..

В ответ он ожидал чего угодно, вплоть до пули в живот. Но только не театрального пафоса.

Колчак поднялся и воскликнул, адресуясь к комуто невидимому:

– Измена!

Сидящая рядом бледная Темирёва не произнесла ни одного слова. Просто положила тихо ладонь на руку своего невенчанного мужа: дескать, ладно, Саша, чего уж тут восклицать?

– Ну да, пафос, театральность, – повторил Нестеров, отвлекаясь от пива. – Даже в такой ситуации!.. Но ведь и правда, была измена. Как её по-другому назовёшь? Самое похабное предательство. А он так себя вёл, что я робел перед ним, даже обыскать его постеснялся. Очень достойно вёл себя… Не то что Пепеляев. [14] За этим когда пришли в камеру, он валялся в ногах, умолял не расстреливать. Клялся, что хотел перейти на сторону красных.

14

Премьер-министр в колчаковском правительстве, арестованный вместе с А. Колчаком.

– Вы в расстреле участвовали?

– Нет, Бог миловал. Мне потом рассказали. Их в четыре утра двоих вывели и поставили на пригорок. Пепеляев молится во весь голос, а Колчак молчит. Самое последнее его слово было – «нет». Спрашивают: «Завязать глаза?» – «Нет». После расстрела отвезли на санях к Ангаре и свалили в прорубь.

Через восемнадцать подробных советских лет Нестеров уже никого не арестовывал и не конвоировал, потому что конвоировали его самого. Это только на первых порах он ничего не подписывал, посылал всех к ебёной матери и готов был вынести любые нечеловеческие пытки. Пытки не понадобились вообще.

Хватило полутора недель почти круглосуточных допросов (когда свеженькие, отдохнувшие следователи исправно сменяли друг друга) и полного запрета на сон. Спустя десять суток он с готовностью признался в таких грехах, какие не виделись ему и в ночных кошмарах.

Неописуемая была сцена: во время очередного стандартного допроса, после трёхсотого повторения фразы «Мне не в чем сознаваться!» дверь кабинета распахнулась, и под барабанный бой вошёл караван верблюдов. Чёрные дромадеры с закрытыми глазами, каждый высотой с двухэтажный дом, покачивая длинными мордами, шли и шли торжественной колонной в ритме бравурного марша. Барабаны били всё грубее. Нестеров почувствовал, как мороз ползёт по коже, а промежность обжигает струя мочи. И когда стадо горбатых чудовищ начало взбираться по стенам к потолку, нависая со всех углов, ему стало настолько страшно, что он закричал высоким дурным голосом, согласный абсолютно на всё. И потом, едва придя в себя, торопливо и старательно подписывал каждую страницу, всё, что ему подсунули; более того, тысячу раз мысленно благодарил тех, кто отволок его в камеру, позволив наконец уснуть. Ничто не подарит ему в жизни большего блаженства, чем нары «телячьего» вагона для арестантов, где он спал и спал в бесконечном приближении к Дальнему Востоку.