Заговор генералов

– Ноги в руки - доковыляю.

Девушка принесла вчерашний узел. Сдала дежурство сменщице, и тем же путем, с черного хода, они выскользнули во двор.

Утро, как и вчера, было хрусткое и солнечное, сияющее. Улицы заполнял народ. Проносились рычащие автомобили: и роскошные "клеман-байяры" с великокняжескими штандартами, и грузовики с вооруженными рабочими и солдатами.

Дорога на Выборгскую была для Антона полна воспоминаний. В пятом году здесь, у моста Александра II, в том вон доме, где жил его однокурсник, Путко сбрасывал студенческую куртку, переодевался в старое, еще дедово пальтецо, напяливал его же картуз, натягивал яловые сапоги и вышагивал через мост уже не Антоном, а Мироном. Под этим именем его знали рабочие с Металлического, члены кружка.

Давненько не перебирался он на ту сторону... Сейчас Неву припорошил снег. Ветер сдувал его, обнажая сверкающий лед. Наденька зябко куталась в кацавейку, а ему и в подбитой рыбьим мехом шинели почему-то не было холодно.

Вот и Выборгская сторона. Арсенальная. Высокий забор дровяного склада. Того самого. В сумерках они находили лаз в заборе, - вот и он, доска так и висит на одном гвозде, Антон попробовал, сдвинул и поставил на место, пробирались по одному на склад, располагались на бревнах меж башен поленниц, и начинались их долгие беседы. Он запомнил запах этих бесед запах свежераспиленно-го и разрубленного дерева, сосновых досок и березовых поленниц. Живой, душистый запах!.. Только сейчас впервые подумал: а его разговоры с Петром, Цвиркой и другими солдатами на батарее как бы продолжение тех бесед с металлистами за этим забором. Те же главные вопросы. Те же ответы. Только с коррективами, которые внесло время. Будто тянется неразрывная нить через годы...

Здесь же, на Арсенальной - вон в том скособочившемся домишке, - жил дед Захар, слесарь с Металлического, секретарь подрайонного комитета партии. В его доме, за теми подслеповатыми окнами, в горнице, Леонид Борисович Красин и сказал Антону, что комитет утвердил его членство в Российской социал-демократической рабочей партии. Это было уже в седьмом году, после истории с Камо и после освобождения Ольги. А вскоре, перед отъездом за границу, он опять побывал на этой улице и услышал, проходя мимо вон той скамьи, что накануне фараоны схватили деда Захара. Уже в Париже узнал: старый слесарь погиб на каторге. А дом стоит. И те же заклеенные цо трещине стекла в окнах...

Как далеко ковылять с костылем!.. Вот уж не представлял, что такие расстояния он когда-то одолевал за считанные минуты. Наконец они добрались до Металлического. Но заводские ворота и двери проходной оказались запертыми. Этого Путко не ожидал. Остановил парня, на вид заводского:

– Послушай, почему все заперто?

– Ты чего, чудо-юдо, с луны свалился? Бастуем!

– А где все?

– Тама!
– парень махнул рукой в сторону Невы.

– Послушай, может, знаешь ты Ваню Горюнова из котельной?

– Не-е, я из механического.

– Тогда Степана Севастьянова - длинный такой, рябой.

– Степан? Рябой?
– вытаращил глаза рабочий.
– Так ого ж еще перед войной заковали в кандалы - и по Владимирке!

– А Виталия Караваева? Он тоже из вашего цеха.

– Откель ты взялся? С четырнадцатого года он на фронте.

С последней надеждой Антон спросил:

– Где тут у вас комитет? Партийный, эсдековский. Или ячейка.

– Какой ишо комитет?
– настороженно поглядел парень.
– Все тама!
– И снова неопределенно махнул в направлении мостов.

– Кого вы ищете?
– Наденька притопнула замерзшими ногами.
– Может, я пособлю?

"Откуда тебе знать? Ты тогда еще под стол пешком ходила..." И вдруг вспомнил:

– Твой брат, старший, он не на этом заводе работает?

– Сашка? Нет, на "Айвазе".

– Он дома?

– Не знаю. Они тоже бастуют, и все там, на Невском. А может, и дома.

– Сведи меня к нему.

– Вот хорошо-то!
– обрадовалась она.
– Мы тут рядом живем!

Антон не мог понять, чему она так обрадовалась. Наверно, замерзла. Он почему-то думал, что Надя живет в городском доме, в одной из тех многооконных краснокир-пичных казарм, которые тесно обступили прямые улицы рабочих районов. Оказалось, изба, да еще мазаная, беле-пая, с резными карнизами и наличниками на окнах, с редкими для Питера ставнями.

– Прямо украинская хата!

– Так моя ж мамо хохлушка, - отозвалась девушка. Изба была просторная, комнаты чисты, ни соринки.

Иконы и зажженная лампада в горнице, в красном углу; расшитые петухами рушники. Но тут же и буфет, какая-то литография в золоченом багете, фото усачей разных возрастов и женщин в подвенечных платьях - за стеклом, в одной рамке. Самовар. Пяльцы в углу. Выпирающий бок русской печи... Странное смешение украинского и севернорусского, деревенского и городского.

Вышла женщина. Молодая, однако ж лицо ее все мелко иссечено морщинками. За этой паутиной угадывалась былая красота. Женщина была очень похожа на Наденьку.

– Познакомься, мамо! Это...
– девушка запнулась.
– Антон Владимирович, раненый из нашего лазарета.

Женщина жалостливо глянула на его костыль:

– Заходь, солдатик, будь ласка! Ты с якого фронту?

– Антон Владимирович - офицер, поручик. Георгиевский кавалер! выделила Наденька.

Мать смутилась, ссутулилась:

– Проходьте... Извиняйте...

Из соседней комнаты выглянул мальчуган. Уши торчком, глаза вытаращены. Те же ямочки на щеках.

– Мой младший братишка, Женька, - ласково сказала девушка. Порылась в кармане, достала кусок сахару.
– Держи гостинец!

Скинула кацавейку, помогла Антону снять шинель, начала хлопотать:

– Сейчас самовар раздую!

– А где старший, Александр?
– напомнил он.

– Як з утра усвистев...
– мать подперла рукой щеку, горестно разглядывала гостя.
– Гутарил, к пив дню звернется...

После чаю Надя сказала:

– Мамо все хворает... Ты иди, мамо, я сама! Прибрала, помыла. Вернулась. Села на диван, сложив ладошки меж колен. Замолкла, не зная, чем занять гостя. А его и не надо было занимать. Ему было хорошо. В этом тепле. В этом уюте, в ухоженности жилища, где во всем чувствовались женские руки. Сверчок цвиркал за печкой. И вышел, потянулся на все четыре лапы, зевнул во всю пасть и разлегся на половике пушистый дымчато-рыжий кот.

– Хотите, я вам сыграю? Я умею на гитаре. Девушка выбежала в соседнюю комнату, вернулась с гитарой, повязанной синим бантом. Перебрала струны. Запела:

Мы дети мгновенья... Вся жизнь коротка. Год новый, год старый - Не все ли равно?..

– Не надо, Наденька, это не ваше.

Она грустно посмотрела на него. СИвела глаза:

– Могу и другую:

Бушевали волны в море, Ели гнулись на земле, Мы летели на просторе На воздушном корабле...

Путко не ожидал, что у нее в песне такой голос - глубокий, наполненный чувством, куда более зрелый, чем ее бесхитростная, простенькая душа. Залюбовался ею. Так любуются картиной неизвестного, не удостоенного славы художника, вдруг приметив ее в зале среди огромных полотен и обнаружив очарование, открывшееся только тебе.