Заговор против Америки

Джой принес в подарок пирог, а его отец — пистолет. У него, объяснил он, два пистолета — один служебный, а другой, так сказать, для личного пользования. Этот второй он и принес моему отцу.

— Весьма любезно с вашей стороны, — сказал мой отец, — но зачем он мне? Я ведь не умею стрелять.

— Всего-то и делов — нажать на курок.

У мистера Кукузза оказался на удивление мягкий для такого колосса голос — мягкий, но не без хрипотцы, словно он сорвал его, крича на кого-то в ходе долгого ночного дежурства на открытом воздухе. И акцент столь приятный, что позднее, наедине с собой, я попытался его сымитировать, бессчетное число раз произнося вслух одно и то же: «Всего-то и делов — нажать на курок». За исключением матери Джоя, родившейся в Америке, все «наши» Кукузза разговаривали как-то чудно — престарелая бабушка — чуднее всех, чуднее даже, чем Джой, голос которого напоминал скорее эхо чьего-то чужого голоса. И говорила она так чудно не только потому, что изъяснялась исключительно по-итальянски — как с другими (в том числе со мною), так и с самой собой (она вечно бормотала себе под нос, подметая на лестнице черного хода, или наклоняясь над грязной грядкой, которую немедленно разбила у нас на заднем дворе, или просто стоя в дверях). Чуднее всех она говорила потому, что голос у нее был мужской; в своем длинном черном платье она выглядела тщедушным старичком, почему-то переодевшимся в женский наряд, — и разговаривала, как старичок — властный такой старичок, то и дело порыкивающий на внука и отдающий ему приказы, которые он безропотно исполняет. Чересчур сочувствовать глухоте Джоя мешали общительность и жизнерадостность этого парня, смеявшегося часто, подолгу и заразительно, да и вообще был он для жалости слишком горяч, слишком любознателен, слишком монументально сложен, да и слишком сообразителен тоже, хотя мысль его выстреливала в самом непредсказуемом направлении. Жалеть его было трудно — и все же, оказавшись в кругу собственной семьи, он демонстрировал столь патологическое послушание, что наблюдать это было просто неприятно — так же неприятно, как патологическое хамство Шуши Маргулиса. Во всем Ньюарке не было более примерного сына-итальянца, чем Джой; прошло не так уж много времени — и моя собственная мать нашла его совершенно неотразимым: трогательно-безупречная сыновняя любовь, трогательно-длинные и темные ресницы, трогательно-изучающий взгляд на старших в ожидании подлежащего немедленному и неукоснительному исполнению приказа позволили ей преодолеть всегдашнюю настороженность по отношению к неевреям. Правда, при виде деревенской бабушки у нее (да и у меня) по спине бежали мурашки.

— Всего-то и делов, — мистер Кукузза объяснял и на словах и на пальцах, пустив в ход большой и указательный. — Прицеливаешься и стреляешь. Прицеливаешься и стреляешь — всего-то и делов.

— Мне это не понадобится, — возразил мой отец.

— А ну как придут? — спросил мистер Кукузза. — Что тогда?

— Кукузза, я родился в Ньюарке в 1901 году. Всю жизнь я вовремя платил за квартиру, вовремя платил налоги и вовремя платил по счетам. Я ни разу не обманул ни одного клиента ни на копейку. Я ни разу не преступил закона. Я верю в нашу страну. Я люблю нашу страну.

— Я тоже, — отозвался наш могучий сосед с первого этажа, черный кожаный пояс которого был так широк, что его вполне можно было увешать головами поверженных врагов, — во всяком случае, глядя на него как загипнотизированный, я представлял себе именно это. — Я приехал, когда мне стукнуло восемнадцать. Лучшая страна в мире. И никакого тебе Муссолини.

— Я рад, что вы воспринимаете это именно так, Кукузза. Муссолини — это настоящая трагедия для Италии. Это настоящая трагедия для людей вашего чекана.

— Муссолини, Гитлер — меня от них блевать тянет.

— Знаете, что я люблю, Кукузза? День выборов, — сказал мой отец. — Мне нравится голосовать. Достигнув совершеннолетия, я не пропустил ни одних выборов любого уровня. В 1924 году я голосовал против Кулиджа и за Дэвиса, а выиграл Кулидж. И мы все скоро узнали, как Кулидж обошелся с несчастным народом нашей страны. В 1928 году я голосовал против Гувера и за Смита, а выиграл Гувер. И мы все скоро узнали, как обошелся с несчастным народом нашей страны уже он. В 1932 году я во второй раз голосовал против Гувера и в первый раз за Рузвельта, и, слава Богу, Рузвельт выиграл — и ему удалось поставить Америку на ноги. Он вывел страну из Великой депрессии и дал народу то, что пообещал — «Новый курс». В 1936 году я голосовал против Лэндона и за Рузвельта — и опять Рузвельт выиграл; только два штата — Мэн и Вермонт — проголосовали за Лэндона. Даже в Канзасе он победить не сумел. Рузвельт одержал победу с самым подавляющим преимуществом за всю историю президентских выборов — и опять-таки он выполнил все обещания, данные трудящимся в ходе избирательной кампании. Ну, а как отблагодарили его за это избиратели в 1940-м? Предпочли ему фашиста. Не просто идиота вроде Кулиджа, не патологического глупца типа Гувера, но самого настоящего фашиста, именно за свой фашизм и награжденного гитлеровской медалью. Они предпочли Рузвельту фашиста в связке с фашистским подпевалой Уилером, они ввели в правительство Генри Форда — не просто антисемита, единодушного по еврейскому вопросу с Гитлером, но и по сути дела рабовладельца, который превратил своих рабочих в придаток к машинам. И вот, сэр, вы приходите ко мне нынче вечером и предлагаете мне пистолет. В Америке, в 1942 году, только что въехав сюда, будучи человеком, которого я толком даже не знаю, вы приходите ко мне и предлагаете пистолет, чтобы я смог защитить себя и свою семью от толпы погромщиков, возглавляемой самим Линдбергом. Только не подумайте, Кукузза, будто я не испытываю благодарности. Я никогда не забуду вашу заботу. Но я гражданин США, и моя жена тоже, и мои дети тоже, и гражданином США был… — Тут голос отца предательски задрожал. — …Уолтер Уинчелл…

И как раз в это мгновение по радио заговорили об Уолтере Уинчелле.

— Тсс, — тут же зашипел отец. — Тсс! — Как будто кто-нибудь, кроме него, держал речь. Мы все слушали радио — даже Джой со своим слуховым аппаратом, — слушать было так же естественно, как птицам — лететь на юг, а рыбкам — плавать в школьном аквариуме.

Тело Уолтера Уинчелла, застреленного сегодня днем в ходе политического митинга в Луисвилле, штат Кентукки, предположительно, членом Национал-социалистической партии США в сообщничестве с Ку-клукс-кланом, будет нынешней ночью доставлено из Луисвилла на Пенсильванский вокзал в Нью-Йорке. По приказу мэра Нью-Йорка Фьорелло Лагуардиа и под охраной нью-йоркской полиции гроб с останками покойного пробудет в центральном зале вокзала все утро. Согласно иудейскому обычаю, обряд прощания пройдет в тот же день, начавшись в два часа, в храме «Эману-Эл» — самом большом во всем Нью-Йорке. Церемония будет транслироваться по громкоговорителям на всей Пятой авеню, где ожидается скопление десятков тысяч людей. В ходе гражданской панихиды, наряду с мэром Лагуардиа, выступят сенатор-демократ Джеймс Мид, губернатор штата Нью-Йорк, иудей по вероисповеданию, Герберт Леман и бывший президент США Франклин Д. Рузвельт.

— Свершилось! — воскликнул мой отец. — Он вернулся! ФДР вернулся.

— Вот уж вовремя, — сказал мистер Кукузза.

— Мальчики, — продолжил отец, обняв нас с Сэнди за плечи. — Вы понимаете, что это означает? Это начало конца фашизма во всей Америке! Никакого Муссолини, Кукузза, здесь не будет — никакой Муссолини здесь не пройдет!

Октябрь 1942 ДУРНЫЕ ДНИ

Элвин появился у нас дома на следующий вечер, приехав на новехоньком зеленом «бьюике» в обществе Минны Шапп, с которой, как выяснилось, он был помолвлен. Само слово «помолвка» (и производные от него) чрезвычайно волновало меня в детстве и раннем отрочестве. Оно превращало девицу, к которой относилось, в нечто особенное: помолвленной (еще не стопроцентной невесте) полагалось в гостях у родителей или ближайших родственников будущего жениха сидеть не поднимая глаз и помалкивать из страха сделать что-нибудь не так. В данном случае изюминка помолвки заключалась не в самой суженой, а в ее отце и, соответственно, будущем тесте Элвина: это был крупный делец, который, как предполагалось, сумеет пристроить зятя, занимающегося пока суд да дело поставками нелегальных игральных автоматов в обществе двух громил — наполовину грузчиков, таскающих оборудование на плечах, наполовину «быков», выбивающих долги из клиентов, — и, одев его в шелковый костюм от хорошего портного и в дорогую сорочку с белой монограммой на белом фоне, «посадит» на ресторан в Атлантик-Сити. Хотя сам мистер Шапп, стартовав в двадцатые годы как Билли Шапиро по прозвищу Шарик, крышевал проституток мужского и женского пола и водился с самыми грязными подонками в самых отвратительных — самых трущобных и самых разбойных — районах южной Филадельфии (среди этих подонков был и дядя Шуши Маргулиса), к 1942 году суммарный доход от пинбола и игральных автоматов составлял уже пятнадцать тысяч не подлежащих налогообложению долларов в неделю, а Билли Шарик превратился в Уильяма Шаппа-второго, высокочтимого члена клуба «Грин-Вэлли», участника еврейской общественной организации «Брит-Ахим» (куда он по субботам водил свою жизнерадостную супругу — да и кто бы не порадовался жизни в таких брильянтах? — потанцевать под музыку Джеки Джейкобса и его «Веселых джазистов») и прихожанина синагоги «Хар Цион» (на кладбище которой, в самом живописном уголке, он заблаговременно прикупил участок для себя и для своих близких), не говоря уж о его восемнадцатикомнатном особняке в респектабельном пригороде Мэрион, выстроенном и обставленном с роскошью, в котором жил весною, летом и осенью, и о шикарных апартаментах в пентхаусе (заветная мечта мальчика из бедной семьи), который он ежегодно снимал в Майами, в прибрежном отеле «Эден-Рок», на всю зиму.

В свои тридцать один Минна (на восемь лет старше Элвина) была очень белолицей, и в тех редких случаях, когда она осмеливалась хоть что-нибудь сказать своим писклявым, чуть ли не младенческим голоском, выговаривала каждое слово так тщательно, словно только что научилась отвечать на вопрос: «Который час?» Всё в ней свидетельствовало о том, что ее отцу принадлежал, наряду с компанией междугородных перевозок (представляющей собой официальную вывеску нелегального игорного бизнеса), лобстер-хаус площадью в полакра прямо через дорогу от Стил-Пиер, возле которого по выходным машины парковались в два ряда, а поскольку после отмены сухого закона доходы Шарика несколько снизились, предприимчивый Шапиро открыл стейк-хаус «Ориджинал-Шаппс», мгновенно сделавшийся популярным среди, как выражаются в Филадельфии «еврейской черни». Таким образом отец Минны искупал в глазах Элвина чуть ли не все недостатки дочери. «Уговор у нас с тобой будет такой, — сказал Шапп Элвину, выдав ему деньги на покупку обручального кольца для собственной дочери. — Минна тебе дает, ты с ней живешь, а я даю жить вам обоим».

Вот каким образом мой двоюродный брат собирался обзавестись шелковыми костюмами от дорогого портного и взять на себя почетную ответственность лично препровождать за ресторанный столик таких крупных шишек, как коррумпированный мэр Джерси-Сити Фрэнк Хейг, чемпион Нью-Джерси в полутяжелом весе Гас Лесневич, король рэкета Мое Далиц из Кливленда, его коллеги Кинг Соломон из Бостона и Майк Коэн из Лос-Анджелеса и даже сам Мейер Лански по прозвищу Башка, когда им случится съехаться в Филадельфию на гангстерскую сходку. И, разумеется, регулярно, в сентябре каждого года, приветствовать только что коронованную Мисс Америка со всей ее вусмерть перепившейся свитой. Обласкав и приветив каждого из дорогих гостей и посулив им небывалого качества омаров, Элвин щелчком пальцев должен был дать понять официанту, что прием и на сей раз произойдет за счет заведения.

Одноногий будущий зять Шарика вскоре обзавелся и собственным погонялом — Модник, — присвоенным ему, как Элвин без устали повторял всем и каждому, Алли Штольцем, претендентом на титул чемпиона мира в легком весе. Элвин и приехал-то из Филадельфии навестить Штольца, который, подобно Гасу Лесневичу, был уроженцем Ньюарка, — ну а уж заодно — прибыть со своей Минной к нам на званый ужин. В мае прошлого года Штольц проиграл в Мэдисон-сквер-гардене пятнадцатираундовый бой чемпиону и готовился нынешней осенью, тренируясь у Марсилло на Маркет-стрит, к ноябрьскому поединку с Красавчиком Джеком, успех в котором должен был позволить ему бросить вызов Типпи Ларкину. «Как только Алли пройдет Красавчика, — объяснил нам Элвин, — между ним и титулом останется только Ларкин, а у Ларкина — стеклянная челюсть».

Стеклянная челюсть. Стрелки. Разборки. Разводки. Братва. В чем фишка? Не просекаю. Вашу тачку пора в утиль. Элвин теперь не только выражался, но и говорил совершенно по-новому, с колоссальной бравадой, — и моих родителей это явно расстраивало. Но когда он с восхищением отозвался о щедрости Штольца: «Алли сорит баблом не глядя», мне тоже захотелось почувствовать себя острым перцем — и, придя в школу, я не преминул щегольнуть новым синонимом слова «деньги».

На протяжении всего ужина Минна помалкивала, хотя моя мать и пыталась разговорить ее; меня одолела робость; отец не мог думать ни о чем, кроме взрыва в синагоге, прогремевшего в Цинциннати накануне ночью, и погрома в еврейских лавках, прокатившегося по городам Америки, расположенным в двух часовых поясах. Вторую ночь подряд он не ходил на работу к дяде Монти, чтобы не оставлять нас на Саммит-авеню без защитника; брат, понятно, разозлился на него, но отцу сейчас было не до этого: на протяжении всего застолья он то и дело удалялся в гостиную послушать по радио самые последние известия о том, что происходит в стране после — и как следствие — похорон Уинчелла. Элвин меж тем болтал только о своем Алли и о его претензиях на титул чемпиона мира, как будто чемпион-легковес родом из Ньюарка представлялся ему венцом творения. В нем не осталось ничего от человека, который добровольно пошел воевать с Гитлером и потерял ногу. Совершенно стерлась черта, некогда разделявшая его с Шуши Маргулисом, и, напротив, возник непреодолимый барьер между ним и нами.

Впервые увидев Минну, я подумал о том, сообщил ли ей Элвин, что он калека. Мне не пришло в голову, что как раз ее собственная ущербность превращала ее в единственную женщину, которой Элвин мог бы поведать о своем несчастье, — и, понятно, я не мог догадаться о том, что Минна является живым доказательством отсутствия у моего двоюродного брата-инвалида успеха у женщин. Именно увечье Элвина и позволяло Минне удерживать его — особенно в последующие годы, начиная с 1960-го, когда Шапп умер, ничтожный брат Минны занялся игральными автоматами, а Элвин, став полновластным хозяином сети ресторанов, пустился в перманентный загул с самыми дорогими проститутками двух штатов. Как только колобашка ломалась, начиная кровоточить и нагнаиваться, — а происходило это как следствие его бесшабашного образа жизни частенько, — Минна тут же брала власть в свои руки и первым делом запрещала ему надевать протез. Элвин говорил ей: «Да брось ты, не беспокойся, само пройдет», но она оставалась непреклонна. «На эту ногу нельзя ступать, пока ее не починят». Под этой ногой она подразумевала протез, который вечно, по выражению протезистов, которому Элвин научил меня, когда мне еще не исполнилось и девяти лет, терял ходибельность. Спустя время, когда Элвин набрал лишний вес и протез поэтому ломался все чаще и чаще, а значит, оставаться одноногим калекой ему приходилось порой долгими неделями, Минна в летнюю пору возила его на пляж и, сама оставаясь под тентом и совершенно одетой, часами следила за тем, как он барахтается в целительном иле, подныривает в набегающую волну, заплывает далеко от берега на спине, взметает тучу брызг, а потом принимается пугать отдыхающих, внезапно очутившись на берегу и с душераздирающим криком «Акула! Акула!» указывая на свою культю.