Заговоры и покушения

В тот же день (23 декабря) и почти в тот же час нижняя палата приняла решение большинством голосов подвергнуть короля суду и назначила комитет для изготовления обвинительного акта. Несмотря на то что присутствующих членов было немного, это предложение вызвало противоречия: одни говорили, что довольно лишить его престола, как это было сделано с некоторыми из его предшественников; другие, не выражая прямо своего мнения, желали бы отделаться от него тайно, чтобы воспользоваться его смертью, не принимая на себя ответственности, но строгие республиканцы требовали публичного и торжественного суда, который бы доказал их силу и торжественно объяснил их правоту. Кромвель, сильнее других желавший такого суда, все еще лицемерил.

— Если б, — сказал он, — кто-либо сделал такое предложение с умыслом, то я почел бы его за самого презренного изменника на свете; но так как Провидение и требования времени довели палату до обсуждения такого предмета, то я молю Бога благословить такое решение, хотя сам я и не расположен немедленно подавать своего мнения!

Палата не решилась предать короля суду без закона, по которому бы он мог быть судим, но признала, что со стороны короля было государственным преступлением вести войну против парламента; и, по предложению Скотта, тотчас было сделано постановление, которым учреждался верховный суд, чтобы судить короля. В нем должны были заседать: сто пятьдесят комиссаров, шесть пэров, трое верховных судей, одиннадцать баронетов, десять рейтаров, шесть лондонских олдерменов, важные лица республиканской партии в армии и лидеры нижней палаты.

Когда билль этот был представлен на утверждение верхней палаты 2 января, то это собрание, до сих пор столь раболепное и почти признавшее свою собственную ничтожность, выказало некоторое мужество.

— Нет парламента без короля! — сказал лорд Манчестер. — Поэтому король не может быть преступником против парламента.

— Нижней палатой угодно было, — сказал лорд Денби, — включить мое имя в свое постановление, но я скорее дам изрубить себя на куски, нежели приму участие в такой низости.

— Я не люблю вмешиваться туда, где идет дело о жизни и смерти, — сказал старый граф Немброк… — Я не буду говорить против этого билля, но и не соглашусь на него.

Двенадцать лордов отвергли это постановление. Нижняя палата, не получая на другой день никакого ответа от лордов, велела двум своим членам отправиться в верхнюю палату, ознакомиться с протоколом и узнать решение лордов. Когда палата получила ответ (4 января), она решила, что оппозиция лордов не может остановить дела, что народ после Бога есть источник всякой законной власти и что поэтому нижней палате Англии, избранной народом и представляющей его, принадлежит духовная власть. Новым биллем (6 января) она отдала верховному суду, учрежденному именем одной нижней палаты и ограниченному теперь ста тридцатью пятью членами, приказание немедленно собраться, чтобы распорядиться приготовлениями к процессу.

Верховный суд собирался с этой целью в тайных заседаниях 8, 10, 12, 13, 15, 17, 19 января; председателем был Джон Брадшоу, двоюродный брат Мильтона; весьма уважаемый юрисконсульт, он был важен и кроток в обращении, но отличался узким, и грубым взглядом на вещи. Он был фанатик по убеждению и в то же время честолюбив, склонен к корысти в денежных делах, хотя и готов был душу положить за свои идеи. Общее смятение было так велико, что в самом верховном суде обнаружилось неодолимое разъединение: никакими приказаниями невозможно было собрать на предварительные совещания больше пятидесяти восьми членов. Ферфакс был только на первом из них. Даже многие из числа являвшихся приходили единственно затем, чтобы объявить свое несогласие. Так поступил, между прочим, Алджернон Сидней, человек молодой еще, но имевший уже большое влияние в республиканской партии.

Суд, наконец, начал заниматься установлением формальностей процесса. Джот Кит, довольно известный адвокат и близкий друг Мильтона, был назначен генеральным прокурором, и в этом звании должен был выступить как при начертании обвинительного акта, так и во время прений. Эслинг, бывший до тех пор секретарем нижней палаты, отказался от должности под предлогом болезни. Генри Скобелл был выбран на его место. Особенное внимание было обращено комиссией на то, какие полки и сколько их должны быть налицо в течение процесса и где расставить караулы. Они были размещены даже на крышах; везде, где из какого-нибудь окна можно было видеть залу, устроили заставы, чтобы отделить народ не только от судей, но и от солдат. Наконец назначили день (20 января), в который король должен был явиться пред судилищем, а 17 числа, как будто приговор уже был вынесен, палата снарядила особый комитет — осмотреть все дворцы, замки и резиденции короля и оставить подробную опись его движимости, поступавшей отныне в собственность парламента.

Король был казнен. Властвовать стала крайняя партия — индепенденты. Кромвель носил титул Протектора английской республики. Он управлял с помощью десяти военачальников (по числу округов). Кромвель умер в 1658 году. После него наступила контрреволюция. Страна, измученная жестоким управлением Кромвеля, бурно приветствовала переворот, совершенный одним из полководцев, в результате которого на престол был возведен сын казненного Карл король Карл II.

(Корона и эшафот: Сборник. — М., 1991)

ОДИНОЧЕСТВО МАРИИ АНТУАНЕТТЫ

…За резким падением ножа гильотины следует беспокойная тишина. Казнью Людовика XVI Конвент хотел провести кроваво-красную линию раздела между королевством и республикой. Ни один депутат — а ведь многие из них испытывали тайное сожаление, толкнув этого слабого, добродушного человека под нож гильотины, — и не думает о том, чтобы предъявить какое-либо обвинение Марии Антуанетте. Без обсуждения Коммуна выдает вдове затребованное ею траурное платье, надзор заметно ослабевает, и если королеву и ее детей вообще еще держат под охраной, то объясняется это лишь желанием иметь в руках драгоценный залог, который должен сделать Австрию более покладистой.

Но расчеты не оправдываются: французский Конвент переоценил чувства любви Габсбургов к членам своей семьи. Император Франц, тупой и бездушный, жадный и лишенный всякого внутреннего величия, совсем не думает извлечь из фамильной шкатулки, в которой помимо «Флорентийца», лежит бесчисленное количество других драгоценностей, хотя бы один драгоценный камень, чтобы выкупить близкую родственницу. Кроме того, австрийская военная партия прилагает все усилия к тому, чтобы провалить переговоры. Правда, Вена с самого начала торжественно заявила, что начинает эту войну лишь по идейным соображениям, а не ради территориальных завоеваний и репараций; Французская революция вскоре также откажется от своих слов, но в природе любой войны — неизбежное превращение ее в захватническую. Генералы очень неохотно позволяют кому бы то ни было вмешиваться в ведение войны — История подтверждает это. Слишком редко народы предоставляют военным это удовольствие, поэтому, дорвавшись до войны, они полагают, что, чем дольше она будет, тем лучше. Напрасно старый Мерси, все время побуждаемый другом королевы Ферзеном, напоминает венскому двору, что, поскольку Мария Антуанетта лишена титула французской королевы, она вновь стала австрийской эрцгерцогиней и членом императорской семьи, и, следовательно, моральный долг императора — потребовать выдачи ее Вене. Но как мало значит в мировой войне одна женщина-пленница, как ничтожна ценность одной живой души в циничной игре политики! Всюду сердца остаются холодными, двери — запертыми. Каждый монарх утверждает, что он потрясен случившимся; но ни один из них и пальцем не шевельнет ради спасения королевы.

Известны три попытки освободить державную пленницу.

Первую, движимый чувством гуманности, предпринял один из стражей Тампля, герой штурма Бастилии (!) Тулан — его выдала приставленная к королеве шпионка Тизон; на вторую попытку решился неистовый барон де Бац (тот самый, что во время следования Людовика XVI к месту казни выступил с безумным призывом спасти обреченного). План побега был сорван бдительным представителем городских властей сапожником Симоном (ставшим затем «воспитателем» сына короля, девятилетнего Луи Капета, разлученного с матерью). Ужесточая надзор за «преступницей», ее переводят из Тампля в тюрьму Консьержери, прозванную в народе «прихожей смерти». Впрочем, Конвент не торопится с процессом над королевой, считая ее драгоценной заложницей: ведь в любой момент австрийские войска могут оказаться под Парижем. И вот в те июльские дни 1793 года предпринимается, на этот раз верным другом Марии Антуанетты Ферзе-ном, последняя попытка вызволить ее. После того как его отчаянный призыв к ближайшему окружению Габсбургов спасти королеву не был услышан, Ферзен начинает действовать. Его план должен осуществить гвардейский офицер Ружвиль. Он пишет Марии Антуанетте, та отвечает, но ее записка, искусно наколотая иглой, делается добычей жандармов. И снова — провал!

И Мария Антуанетта может повторить слова, сказанные Людовиком XVI Ферзену: «Весь мир покинул меня».

Так неудачно начатый заговор зловеще приближает роковую развязку. Сразу же покончено с мягким, снисходительным обращением с заключенной. У нее отбирают все личные вещи, последние кольца, даже маленькие золотые часы, привезенные из Австрии (последняя память о матери), даже маленький медальон с любовно хранимыми локонами детей. Само собой разумеется, изымаются иголки, с помощью которых она так изобретательно написала записку Ружвилю, запрещается зажигать свет по вечерам. Снисходительного Мишони увольняют с работы, мадам Ришар — также, вместо нее теперь будет другая надзирательница, мадам Бол. Одновременно магистрат декретом от 11 сентября предписывает эту неисправимую женщину, эту заключенную, не раз пытавшуюся бежать, перевести в более надежно охраняемую камеру; а так как в Кон-сьержери не найти такой, которая показалась бы перепуганному магистрату достаточно надежной, освобождается помещение аптеки, которое оборудуется двойными железными дверями. Окно, выходящее на глухой двор, замуровывается до половины высоты решетки; двое часовых под окном; круглосуточно поочередно дежурящие в смежном помещении жандармы жизнью отвечают за заключенную. Теперь никто незваным не явится в камеру, придет лишь призванный по долгу службы — палач.