Загряжский субъект
Шрифт:
Зинка проснулась рано. Услышала сивушный дух и тяжелый храп из материной спальни. «Вот ведь какая животная, – думала она лениво, – никакой пользы от этого отчима. Мать на работе, а он жрет и пьет в три горла и сроду ему не стыдно. Навязался, проклятый, на материну шею и портит ей, Зинке, каждый божий день. Вот кого убила бы и не ойкнула».
Вставало солнце, занавеска на окне просвечивала розовым, на улице скулил щенок, кричали петухи. Лень было вставать из-под теплого одеяла. Зинка поворочалась и спрыгнула на холодный пол, поежилась зябко. Печка давно потухла, от окна тянуло сквозняком и сыростью.
Надо было кормить кур и поросят, растопить печку, наносить воды из колонки, сварить картошку на завтрак. Зинка осторожно заглянула в материну
Зинка нырнула в валенки. Вышла во двор. Морозный воздух щекотал в носу, она чихнула и засмеялась – хорошо как! Пушистый снег округлил все вокруг: крыши, забор, деревья, скамейку, дрова. Щенок Тузик носился по двору, как угорелый. На черной пипке носа и на длинных ушах налипли комки снега. Тузик лаял на Зинку и свирепо хватал ее за полы.
Девочка быстро управилась по хозяйству и стала лепить снежную бабу. Ловко у нее получалось: ляп! – толстый живот, ляп! – круглый зад, ляп, ляп! – большущие груди. На голову – ведро, в глаза два угля, в нос – она сбегала на кухню – красная репаная морковка. Руки колесом, и метла под мышкой. Вот так бабища! Тузик с опаской прыгал вокруг, норовя зубами ухватить метлу. Зинка раскраснелась, утаптывая площадку, и, раскрыв рот, любовалась своей работой. На носу ее весело цвели конопушки. Ай да Зинка!
– Зинка!
На крыльцо выглянул опухший, с дикими глазами отчим.
– Ты взяла самогон из-под кровати? Убью!
– Взяла и выпила! Нужен он мне…
Зинка насупилась, схватила метлу и с ожесточением стала разметать дорожки. Вот он какой, отчим Сергей Малышевский. Пристал к матери год назад, прямо из тюрьмы. Ну, молодой, с усиками, поет и танцует… А сам нахальный, трепло и брехун. И ворует возле себя. Пригрела мать сокровище какое. Зинаиде сплошные притеснения и обиды. В сундучок Зинкин залез, мазурик. У нее хранилось там самое заветное: сережки бабушкины, заколки, бусы, карты игральные, камешки разноцветные, зеркальце в рамочке, фотокарточки одноклассников, открытки красивые – много всего накопила. Хватилась, а карт нету. Кто, кроме отчима, мог взять? Пожаловалась матери, а она, как слепая: «Он хороший, он не способен к воровству». Очень даже способен, раз в тюрьме отбывался. И десять рублей из стола пропали, хотела Зинка карандаши цветные купить. Мать – опять двадцать пять: «Он не мог…» Пушкин, наверное, пришел и взял десятку, ослепла мать совсем. Как теперь жить в своей хате? Никакого угла нету, где спрятаться. Зря вот самогон вылила, пусть бы лакал на здоровье…
– Зинка!
Отчим в калошах на босу ногу вышел во двор, руки трясутся, глаза очумелые:
– Добром прошу, отдай бутылку!
Зинка настырно молчала, снова взялась за метлу.
– Отдай, говорю!
Отчим больно схватил за косу. Зинка поскользнулась, шлепнулась в сугроб и реванула от испуга:
– Вылила, вылила!
Отчим стукнул ее по затылку.
Зинка вскочила и юркнула в калитку.
– И еще вылью! – кричала она с проулка. Убегала, спотыкаясь.
Соседка тетя Клава обняла Зинку, гладила по голове толстыми мягкими руками.
– Жизни дитю нету, анчихристы! Ну, погодите! Я, Зинаида, родная тетка Певзнюка Гаврилы, редактора нашей газеты. Подметаю у него в кабинете и вижу племянника каждый божий день. Вот прямо до него и пойду. Напишу рассказ от своего имени про твоего отчима. Вот тогда у него шкура задымится, и все узнают, какой он храбрый Зинку обижать.
Зинка, обласканная, кулаком терла глаза, посапывала усиленно.
Тетя Клава была известна в городке как постоянный автор «Загряжских ведомостей» под именем К. Нагая. Главный редактор любил народные сюжеты с тяжбами, потасовками, разоблачениями. К. Нагая щедро поставляла материал. Все происшествия, слухи и сплетни она ловко облекала в «рассказ». «На днях пришел ко мне старый знакомый и взволнованно поведал историю о том, как поссорились завмаг Н. Нечипуренко с завбазой Л. Кудриной…»
В редакцию, и непременно
к Певзнюку, ломились разъяренные герои публикаций, ругались, грозились судами и расправой. Певзнюк лоснился от стыда и пота, клялся исправить ошибки и наказать повинных.Недавно завмаг Н. Нечипуренко, молодой здоровенный хохол с плачущими воловьими глазами, долго держал в своей лапе ладонь Певзнюка и застенчиво, но настойчиво просил:
– Покажи мэни ту тетку Нагую, чи Обнаженную… Я ей голову отрубаю. Скажить честно, похож я на туберкулезника?
– Ой! Ну что вы, что вы… – Певзнюк пытался выдернуть руку из клещей Нечипуренко. А тот достал газетку с подчеркнутыми местами.
– Ось, дывытесь, шо ваша Нагая малюе: «Завбазой Л. Кудрина нецензурными словами прилюдно обзывала ветерана войны, истощенного туберкулезом завмага Н. Нечипуренко…»
– Як же мэни торговаты з туберкулезом? И який з мэне фронтовик?
Певзнюк на планерках радостно тер ладони:
– Нагой – двойной гонорар! Газету читают до дыр, а тираж – наш хлеб.
Зинка и в школе, и от взрослых слышала о «рассказах» тети Клавы. Она осторожно попросила соседку:
– Не надо в газету. Я сама…
Зинаида хлопнула дверью перед обиженной тетей Клавой. А та крикнула вслед:
– Я вас всех опишу, не отмоетесь!
Зинка стала думать о своей пропащей жизни. Мысли прыгали, как воробьи по веткам. Что делать, как быть… Да взять и одним прекрасным утром удрать из дома навсегда! Это будет почище «рассказа» тети Клавы. И пусть Зинкина мама гонит самогон и подносит на блюдечке своему ненаглядному. Как передохнут куры и поросенок – вспомнят Зинку.
Мысли были до того соблазнительны, что Зинка не заметила, как очутилась возле собора. Она тихонько вошла в храм и стала молиться у распятия. Никаких молитвенных слов она не знала, но старательно шевелила губами. «Господи, – шептала она, – помоги прибиться куда-нибудь в хорошее место. В большой город, где все люди незнакомые и добрые. Где тепло и еды много». Она умеет все делать и приносить пользу. Когда увидят начальники, как старается Зинка, дадут ей хорошую работу и какой-нибудь домик, ну хоть кухню маленькую. Деньги она зря не потратит, будет собирать копейка в копейку. А если тратить, то только на книжки и одеться получше. А потом, когда разбогатеет, матери пальто хорошее купит и сапоги. И позовет к себе жить в большой город. А отчима не позовет. Помоги Зинке, Господи, она всегда будет молиться и ставить свечки Тебе…
Зинке было немножко боязно перед строгими с укором глазами Иисуса Христа. Ей казалось, что он не верит ни одному ее слову. Но ведь она говорила чистую правду…
Выйдя из церкви, Зинаида уже думала о побеге, как о деле решенном. Теперь нужно как следует подготовиться. Нешуточное это дело – уходить из дома. Во-первых, нужны деньги, и немалые. Рублей сто, а то и двести. А во-вторых – куда бежать? В какой город?
Зинка решила продать бабушкин сундучок и пошла с ним к Николе-мастеру, художнику. Он жил возле собора в красивой хатке, раскрашенной, как пасхальное яйцо. Чудной этот Никола. Нестарый вроде, а зарос, как отец Амвросий, и борода, как веник, сам маленький, живоглазый, в галстуке и в валенках. Атаманов хорошо рисовал. Пугачева, Разина, Платова. Они даже немножко похожие выходили у него, как родичи. Толстомордые, насупленные, с красными губами, а в кулаках сабли золотые. Атаманы в музее висят, за них туристы деньги платят. Если б Зинка умела так рисовать…
Никола-мастер повел Зинку в свою хатку, посадил в кресло с завитушками возле печки. Налил большую кружку чая, насыпал целую гору шоколадных конфет.
– Ешь, Зинаида, сколько влезет, а я твое сокровище посмотрю.
Никола надел очки, замурлыкал и принялся рассматривать сундучок. Зинка ела конфеты, запивала из кружки, а чудной Никола рассказывал.
– Так-так… знатная вещица. Это, Зинаида, делали наши мастера, лет сто пятьдесят назад. Казачья походная шкатулка. В ней хранили письма, фотографии, деньги, трубки курительные. Видишь, перегородки, полочки. Пояса, хлястик для замка, петли из чистой меди, с узорами. А внутри бархат был, да истлел весь. И шашель дерево поточил…. Скажи Зинаида, зачем тебе бабушкин сундучок продавать?