Захват Московии
Шрифт:
Затем мы оба поехали на Судный двор. Здесь мы поблагодарили бояр, и Эльферфельд сказал им, что он удовлетворен. Я заплатил сколько нужно судебных издержек, после чего разъехались — он на свой двор, а я на свой. Он радовался. Да и я не печалился: он мечтал о том, как получит деньги, а я о том, как бы мне его задушить.
Но скоро Эльферфельд возвратил мне мою расписку, потому что около меня было много сильных людей, и он видел, как на его глазах я выполняю ответственные поручения великого князя. За одним обедом я встал и сказал ему громким голосом: «Каспар Эльферфельд! Я порешил убить тебя на площади у твоего двора за то, что ты так не по-христиански со мной обошелся».
Кончил он плохо. Во время чумы великий князь послал одного дворянина в Москву, чтобы переправить Каспара Эльферфельда в места, не тронутые чумой. Между тем Бог послал на Каспара чуму: он умер и был зарыт во дворе. Тогда я просил одного из начальных бояр, чтобы он разрешил мне вырыть тело и похоронить его в склепе, который покойный заранее приказал выложить из кирпичей вне города в Наливках, где хоронились все христиане, как немцы, так и другие иноземцы. «Когда пройдет чума, — ответили мне, — тогда это можно сделать».
Великий князь приказал выдать мне грамоту, что русские могут вчинять иск мне и всем моим людям и крестьянам только в день рождества Христова и св. Петра и Павла. Но всякий остерегся бы сделать это. Ведь жил я все больше на Москве и был близок великому князю.
Вообще если кто-нибудь — безразлично кто, но только не еврей — приходит на русскую границу, его тотчас же опрашивают, зачем он пришел. Все его сообщения и речи тайно записываются и запечатываются. А его самого немедленно отправляют на ямских с дворянином к Москве, куда доставляют его в 6 или 7 дней. В Москве его снова тайно и подробно расспрашивают обо всех обстоятельствах, и, если его показания согласуются с тем, что он говорил на границе, ему дают тем большую веру и жалуют его. Не смотрят ни на лицо, ни на одежду, ни на знатность, но ко всем его речам относятся с большим вниманием. В тот самый день, когда он приходит на границу, ему выдаются еще деньги на корм до Москвы. В Москве также в день приезда выдают ему «кормовую память», т. е. записку о кормовых деньгах.
В Москве устроен особый двор, где ставят мед вареный и невареный. Здесь все иноземцы ежедневно получают свои кормовые деньги согласно с «памятью» — один больше, другой меньше.
Ему же выдается «память» в Поместную избу или приказ о том, что великий князь пожаловал ему 100, 200, 300 или 400 четвертей поместья. И уже сам иноземец должен приискивать себе поместье и расспрашивать там и здесь, где какой дворянин умер без наследников или убит на войне. В таких случаях вдовам давалось немного на прожиток. Затем иноземцу отделялось по книгам по его указанию. Озимое он получает в земле, а для покупки семян на яровое ему даются деньги. Еще некая сумма денег жалуется ему на обзаведение. Вместе с тем жалуется ему платье, сукно и шелковая одежда, несколько золотых, кафтаны, подбитые беличьим мехом или соболями. А когда иноземец снимал жатву, с него вычитывали кормовые деньги.
До пожара Москвы великий князь давал обычно иноземцу двор на Москве; теперь же ему дают дворовое место в 40 саженей длины и ширины на Болвановке за городом, если только он из конных немецких воинских людей: пешие в счет не идут. Это место ему огораживается, и иноземец волен здесь строиться, как ему угодно. Если же он попросит у великого князя на постройку дома, ему по его ходатайству выдается еще кое-что. Во дворе он волен держать и кабак: русским это запрещено, у них это считается большим позором.
Иноземец имеет еще годовое жалованье и по всей стране освобожден от таможенных пошлин вместе со своими слугами.
Раньше некоторым иноземцам великий князь нередко выдавал грамоты в том, что они имеют право не являться на суд по искам русских, хотя бы те и обвиняли их, кроме двух сроков в году: дня Рождества Христова и Петра и Павла. В грамоте писалось еще имя особого пристава, который только и мог вызвать на суд иноземца в эти два праздника. А если приходил другой пристав, имени которого не значилось в грамоте, и требовал иноземца на суд, то иноземец был волен на своем дворе пристава этого бить, одним словом, обойтись с ним по своему желанию. Если пристав жаловался на иноземца, то сам же и бывал бит или как-нибудь иначе наказан. Иноземец же имел право хоть каждый день жаловаться на русских. Так великий князь узнаёт все обстоятельства всех окрестных дел.
2. 21 сентября 2009 г.
Переезд в Москву. Обед в кафе. Ветераны. История деда Адольфа. Надо идти в контору
Приказы
В Москву приехали рано утром. Голова была не свежа — коньяк еще запускал в неё свои коричневые иглы.
— Гостиница «Центральная»?.. Там же ремонт, кажется? — сказал таксист и справился по связи с диспетчером. — А, понял… Понял… Понял… — а на мой вопрос, в чем дело, объяснил: — Перенесли на время ремонта… Да не сказать, чтоб уж очень близко…
Пока ехали в гостиницу, я смотрел в окно. Да, в моих гимназических учебниках всё было правильно описано: «Москва — это большой и красивый город с высокими домами и зелеными парками. По широким улицам Москвы бегут трамваи, автомобили, автобусы, а под городом идут поезда метро. На поездах метро тысячи людей утром едут на работу, а вечером — домой, в театры, в кино и клубы»…
Да, но отчего такие широкие улицы? Неужели раньше, во времена Ивана Грозного и Петра Большого, строили такие широкие улицы?.. Ведь и людей было мало, и машин не было… Не могли же цари предвидеть автобум (пусть Исидор простит мне это слово)?…
Я решился спросить об этом шофера, светлого крепыша в клетчатой ковбойке нараспашку, с крестом на шее. Он весело ответил:
— Иван сидел в Кремле и носа из-за стен не высовывал, как и эти сейчас!
Я возразил ему, что Иван Грозный был кровосос и кровопей, народ притеснял, я много читал про это.
— Кто ж не притесняет?.. Уж он-то, конечно, кровь пил будь здоров, без вопросов, но и о державе заботился — вон Сибирь прирастил, татарву в Казани усмирил, всякую чухну на место поставил… А эти только растаскивают, от Сибири скоро ничего не останется… Тут такое дело — пока кнутом не врежешь — мужик не чешется. А правда, что в Германии его Иваном Страшным называют — Иван дер Шреклихе?
— Да, Шреклихе, Страшный. А вы… откуда узнаете? — удивился я.
Шофер продолжал прикидывать:
— Наверно, для нас он был Грозный, а для вас — Страшный.
— Может быть. А как знаете?
— Да еще со школы в голове застряло. Мы нем-язык учили. Знаешь, бывает, что-то западёт куда-то туда, завалится далеко и лежит там до поры до времени…
От такого обилия глаголов и наречий голова пошла кругом, но я ответил:
— Да, понимаю.
— А Иван мужик суровый был, беспорядка не терпел… А знаешь, почему он своего сына укокошил?
— Кокоша? Сказка? — вспомнилось что-то смутное про крокодила.
— Какая сказка — реально убил! Ну, в музее еще не был, картину Репина не видел, нет? Он еще такими дикими глазами смотрит…
— За изменство? — предположил я.
— Не, за измену это Петр… и Тарас Бульба… Какое там!.. За бабу!.. Прикинь, ходит как-то царь ночью по Кремлю, не спится ему, бессонница заколебала, и вдруг видит — сноха беременная, босая, по коридору тихо пробирается… Сноха?.. Ну, жена сына… невестка, одним словом… В исподнем, брюхатая, босая, по темным коридорам шастает!.. Ну, Грозный её и оттаскал за волосья — куда, мол, сука, крадешься, людей пугаешь?.. К полюбовнику нешто, блядина эдакая?