Закат цвета фламинго
Шрифт:
Она накрылась с головой парусиной и заснула. А во сне счастливо улыбалась.
Глава 21
Еще до восхода солнца собралась вся ватага, без малого три сотни служивых, казаков и охочих людей, перед съезжей избой. За многими прибежали следом женки и детишки, приковыляли старики и старухи.
Батюшка, обратившись к востоку, читал напутную молитву.
Люди молились в глубоком молчании, иссеченные солнцем и ветром лица их были суровы.
– Избави нас Иисус Христос и Царица Небесная от огня, меча, потопу, гладу, труса и хвороби…
Выстрелила острожная пушка, давая знак к отплытию. Тогда, по обычаю, распили по чарке и с шутками да смехом двинули
– Эй, ватага, отваливай!
Сбросили чалки, потянули из воды якоря – связанные в сетку камни.
– Ну, славен Господь! – Петро Новгородец крепко взялся за руль.
– С походом, братцы! – прокричал Овражный, приложив ко рту ладони. – Бери-и-сь! Загре-е-е-бай!
Ударили в медный корабельный тумбан на яртаульно [75] лодке.
Мирон снял шапку и тоже перекрестился:
– Господи, благослови!
И все торопливо закрестились вслед.
Гребцы, подстраиваясь под удары барабана, поплевали в ладони. «Э-э-эх!» – дружно выдохнули и взялись за длинные тяжелые весла-греби.
75
Яртаульная – передняя, главная.
– Р-раз! Р-раз! Р-раз! – разнеслось над рекой, а следом – удар! еще удар! – вспарывая воду, упали греби, и пошли, пошли неспешно – одна лодка за другой, – забирая на матеру.
Есаул прошел на нос судна и, высоко подняв над головой, метнул в воду флягу вина, затем разломил через колено ковригу хлеба и тоже бросил волнам в пасть.
Чтобы загладить путь-дорожку, старый казак, бормоча «Отче наш», плеснул за борт кедрового масла.
Кто-то диким голосом завел песню:
– Енисей ты наш, родный батюшка,Что волною бьешь о круты борта,На моей лодье паруса порвал…С других лодок подхватили:
– Ты меня не ждал, тока я пришел…Подняли рогожные и ровдужны [76] паруса. Мигом навалился ветер, и заходил бурунами, задышал, как живой, Енисей.
С первой лодки покрикивали:
– Держись по матере!
И пошли, пошли дощаники, тяжело выворачивая на простор реки, где от берега до берега с версту, наверно, а то и больше. Пошли, разгоняя утренний туман, вспахивая темную воду, пугая тишину веселым гоготом и криками. И за этим гамом совсем потерялся голос кукушки, разносившей над безбрежными просторами тайги свое извечное «ку-ку»…
76
Ровдуга – баранья, козья, оленья шкура.
Вот уже неделя пошла, как взвалил Енисей на свой хребет небывалую ношу: плыли остроносые, широкодонные корабли, плыли на юг. Шли под парусами и на гребях. Люди на борту не разгибались весь световой день, страдали от гнуса и палящей жары, проливных дождей и пробиравшего до костей северного ветра. Плеск воды, хриплый гам и брань, а то вдруг удалой свист и хохот висели над рекой днем и ночью. Перепуганные птицы и звери падали в зеленые заросли, затаившись, пропускали чудовищные лодки и бежали, летели, прятались в таежную глухомань.
По крутым распадкам спускалась к воде черемуха,
гремя камнями, сбегали ручьи, с обрывистых круч скатывались водопады. Острова заросли огромными тополями и березами в два обхвата. Травы там стояли по пояс. Алые пятна марьиных кореньев и оранжевые – жарков расцветили не только березовый ситец на взгорьях и островах. Хвойная тайга тоже похвалялась разноцветьем, отчего казалась светлее и благосклоннее.Но Енисей был суров и непредсказуем. Первое испытание пришлось на второй день плавания. Течение вдруг усилилось. Лодки сносило назад. И как ни усердствовали гребцы, выбиваясь из последних сил, дощаники то и дело разворачивало поперек реки.
– Однако луда (здесь – порог) скоро, – сказал, наконец, Новгородец. – Парус в прижимах тока во вред!
Быстро свернули паруса. Гребцы взялись за весла. В реве воды было не разобрать, что кричали кормщики. Русло сузилось. Торчали у берегов, как моржовые клыки, скалы-останцы. С грохотом бросались на них огромные волны, оставляя на крутых боках ошметья желтой пены. Камни-заливухи мелькали в крутящейся воде справа и слева. Точно огромные рыбины, казали круглые спины.
Гребцы вцепились в весла мертвой хваткой. Оплошай сейчас один из них, не удержи гребь, и считай – все! Пропали крещены души! Хорошо, если дощаник сядет на камни. Хуже некуда, если затянет его между глыбами, завалит в улов [77] тогда только щепа через день-другой выплывет возле Краснокаменска.
Яртаульная лодка неудачно выполнила маневр и не вписалась в узкие каменные ворота. Ее молниеносно развернуло вдоль волны, и та, легко подхватив судно, швырнула его на камни. Нос повело вверх, корму вниз. Затрещали, ломаясь, как сухая лучина, греби. С других дощаников, не имея никакой возможности приблизиться и помочь погибавшим, наблюдали, как прыгали в кипящий поток люди. Крики, вопли о помощи заглушили вой и грохот метавшегося в теснине, обезумевшего Енисея. Так в одно мгновение исчезли в бурлящей пучине полсотни служивых. Не помогли животворящие молитвы, что шептали они побелевшими губами, не помогли проклятия, что они орали в равнодушное небо. Но своей гибелью спасли товарищей, плывущих следом. Указали им безопасный путь.
77
Улово (сиб.) – водоворот, омут.
Петро Новгородец правильно угадал матеру. Распахивая бившую ключом воду, дощаник ловко прошмыгнул между двух огромных валунов, поддев носом высокую волну. Разбил ее и пошел, пошел вперед к маячившему впереди выходу из теснины, давя буруны, сбивая шапки пены с бросавшихся навстречу остроконечных волн.
За дощаником Новгородца прошмыгнула лодка Никишки Черкаса. А в ней – развеселая компания. Кроме самого Никишки, неизменный его товарищ Фролка-распоп да примкнувший к ним Гаврилка Гоняй-поле. Встретили они караван версты за три от города и с той поры не отставали ни на сажень. Висели на хвосте последнего дощаника, как пришитые. Легкая, в сравнении с загруженными дощаниками, лодка шла ходко, прочно держалась на волне. Потому и в теснине вырвалась вперед, миновав порог вслед за судном Новгородца.
За ними прошли и все остальные.
Неяркий, облачный день постепенно разогрелся, ушли тучи, запрыгали по воде солнечные зайчики. Овражный перешел с носа на корму к Мирону. Присел рядом, раскурил трубку.
– Эх-ма, – только и сказал тоскливо. – Не за понюшку табака сгибли мужики. Прогневил я Бога, когда хвастал, что каждого, кто помрет, схороню по-христиански.
Мирон промолчал. Что тут скажешь? Он и сам был потрясен столь быстрой гибелью людей. «Неприглядна наша жизнь, – думал он, – но еще непригляднее смерть…»