Заказ на (не)любовь

Сползаю по стенке на пол, утыкаясь лицом в ладони, и захлебываюсь рыданиями. Что же мне делать?

— Ну, перестань, кому нужны твои истерики! — голос звучит совсем рядом, и я понимаю, что Ольга присела возле меня. Специально, чтобы я услышала каждое слово. — Радовалась бы лучше, что все так хорошо складывается.

— Хорошо?! — отнимаю руки от лица и сквозь слезы смотрю на эту женщину. Неужели горе сделало ее такой бесчувственной? Она же сама потеряла ребенка, как может предлагать другой матери добровольно от него отказаться?! — Ты отбираешь у меня самое дорогое и говоришь, что это хорошо? Это дико, безумно, больно…

— Это правильно! — перебивает меня Невельская. — И я не отбираю Соню, я спасаю ее. Спасаю от беспомощной матери, которая не в состоянии о ней позаботиться. Спасаю от нищеты, от разочарований. От той самой боли, о которой ты тут вопишь. Придет время — и она еще спасибо скажет. Когда подрастет и поймет, из какой дыры ее вытащили.

Я не могу с этим согласиться и никогда не смогу. Жизнь не измеряется одним лишь достатком, и никакие деньги и удобства не заменят Сонечке родную мать. Как бы Ольга не любила детей, Соня для нее — чужая. И останется вечным напоминанием о том, как едва не распался их брак со Львом. Но даже без этого, разве сможет она любить ее так, как я? Отдать все сердце, всю себя? И что, что я скажу своей малышке? Как объясню чудовищную истину о том, что должна ее оставить? Оставить навсегда, отдать чужой тете?

— У вас будет время поговорить, — Невельская будто угадывает терзающие меня мысли. — Придумаешь что-то, чтобы это выглядело правдоподобно. Убедишь Соню. Она умная девочка и все поймет. И будет здорова, это ведь самое главное, не так ли?

Это действительно самое главное, и мы обе это знаем. Как знаем и то, что я ни смогу не возразить, не воспротивиться. Невельская внимательно смотрит на меня, а затем удовлетворенно кивает.

— Вот и умница. Я была уверена, что мы договоримся. А сейчас отправляйся домой и приведи себя в порядок. Чтобы Соня после операции не видела тебя зареванной или расстроенной. Ты же не хочешь и ее расстроить? Вот и иди, отдыхай, и заодно придумай, как будешь ей все объяснять. Уверена, ты найдешь нужные слова, — она распрямляется и поднимает руку, останавливая мои попытки что-то сказать. — Думаю, довольно разговоров. Я пока поеду в ту клинику, проконтролирую, чтобы все прошло, как нужно. И чтобы для Сонечки подготовили самую лучшую палату. Платную, разумеется. Пора примерить роль второй мамы.

Улыбается и уходит, оставляя меня корчиться на полу, изнемогая от ненависти к самой себе за свою беспомощность и неспособность хоть что-то изменить.

Глава 25

— Мамочка, а тебе очень-очень обязательно ехать в эту командирку? — лепечет Соня, глядя на меня одновременно с обидой и надеждой.

Я осторожно убираю упавшую на ее лоб прядку волос. Дотронуться боюсь, обнять, прижать к себе, хотя этого безумно хочется. Врач сказал, что все в порядке, операция прошла хорошо и Сонечка быстро восстанавливается, но мне все равно страшно. Боюсь, что если обниму чуть крепче, уже не смогу отпустить. Меня подташнивает от привкуса крови во рту: приходится то и дело кусать щеку, чтобы не разреветься. Это почти не помогает, но сдерживает хотя бы на какое-то время.

— В командировку, солнышко… — тихо поправляю ее. — Да, это очень важно, родная. Я должна уехать.

— Не хочу! — Соня дует губки и смешно морщит носик, но мне совсем не до улыбок. При мысли, что после сегодняшней встречи мы не увидимся долго-долго, становится нечем дышать. Не могу думать об этом, не хочу жить без моей крошечки. Но у меня нет ни единого шанса хоть что-то поменять. В ушах все еще звучат слова Невельской, которые та сказала мне перед тем, как пропустить в палату к дочке.

— Придумай какое-то логичное объяснение, которое даст тебе возможность исчезнуть. Сонечке так будет проще привыкнуть к новому дому. К своему отцу и ко мне. Ты же не хочешь, чтобы девочка страдала и скучала? Вот и сделай все, чтобы ей было лучше. А потом мы поговорим о том, сможете ли вы видеться.

Я знаю о том, что накануне Лев пришел в себя. Мой телефон разрывается от пропущенных звонков, но я даже в руки его не беру. Чтобы избежать соблазна, не ответить, не прочесть его сообщения. Нельзя. Нам вообще больше нельзя видеться, я этого просто не переживу. Лгать еще и ему. Он ведь прекрасно знает, как много Соня для меня значит. Его не проймешь рассказами о какой-то выдуманной командировке. Тем более, он пока еще мой начальник, и лучше других знает, что у официанток никаких командировок попросту не бывает.

Я хотела уволиться, сбежать, даже сказала об этом Невельской, но она неожиданно воспротивилась.

— И не думай. Все должно быть, как обычно. Если ты внезапно исчезнешь, он захочет тебя найти. А это никому из нас не нужно. Поэтому работай, как всегда. Только больше не суйся к моему мужу.

Я бы и не осмелилась. Уж точно не теперь, когда лишилась самого дорогого в жизни. По своей собственной вине. Я не заслужила ни любовь, ни понимание, ни прощение. Не хочу попадаться ему на глаза… Это невыносимо…

— И еще кое-что, — кажется, эта женщина продумала абсолютно все, до мелочей. Как бездушная машина, от которой невозможно хоть что-то скрыть. — Не рассчитывай на то, что, увидевшись со Львом, сможешь ему обо всем рассказать. Если ты только осмелишься сделать что-то подобное…

Она неожиданно вытаскивает камеру и направляет ее на меня.

— Расскажи о том, что Невельский тебе не нужен. Что когда ты узнала, что он отец твоей дочери, захотела заполучить его. Конечно, из-за денег, в твоем положении разве можно мечтать о лучшей партии?

На мои отчаянные попытки возразить она лишь смеется.

— Ты сделаешь все, что я скажу. И это повторишь, и то, что решила отдать ему дочь, чтобы обеспечить для нее лучшее будущее. А если посмеешь когда-нибудь открыть рот… — перед моими глазами оказывается экран включенного телефона. И странные картинки с текстом, в котором написано, что я продала своего ребенка богатому отцу. Сторговалась с ним и получила приличное вознаграждение, чтобы исчезнуть из жизни Сони.

— Что это такое? — от безумия, которого все больше с каждым днем, я и сама чувствую себя сумасшедшей. Ничего не могу понять. Все до такой степени дико и бессмысленно, что в это просто невозможно поверить.

— Сверстанная статья для сразу нескольких интернет-изданий. Можешь не сомневаться, как только ты заикнешься… где-нибудь… когда-нибудь о нашем с тобой договоре, это сразу же окажется в прессе. Поверь, у меня достаточно связей, чтобы на первых полосах написали о твари, продавшей свое дитя. И я лично позабочусь, чтобы эта информация как можно скорее дошла до родителей одногруппников твоей дочки. Знаешь, какими злыми и жестокими бывают дети? Хочешь, чтобы они мусолили все это? День за днем, час за часом? Чтобы смеялись над Соней и унижали ее? Даже если ты решишь сбежать с ней, неважно куда, хоть на край света, будь уверена, я тебя найду. И ты до конца своих дней не отмоешься от этой грязи. И, самое главное, не спасешь дочку от боли и унижения. Она все узнает. И неизвестно, сможет ли простить тебя.

— Ты чудовище… — не знаю, сколько было пролито слез за эти дни. Кажется, мои глаза вообще не высыхают. — Ты же сама была матерью, как можешь творить такое? Зачем? За что?!

Ее лицо каменеет.

— Никогда больше не смей упоминать о моем сыне, дрянь! Иначе я передумаю и решу, что Соне будет лучше вообще никогда с тобой не встречаться!

Чувствую себя загнанным в клетку зверьком. Бьюсь о железные прутья, вгрызаюсь в них, ломаю ногти в попытке вырваться, но ничего не происходит. НИ-ЧЕ-ГО. У меня нет ни малейшей возможности что-то поменять. Лишь сделать, как она требует, чтобы не усложнить все еще больше. Чтобы не причинить боль Соне. Я лишь надеюсь на то, что Лев вернется домой и позаботится о ней. Будет любить по-настоящему, крепко-крепко, так, как умеет только он. Не заменит меня, но отдаст всю силу отцовских чувств. А потом, когда-нибудь, возможно, у меня будет ничтожный шанс если не вернуть дочку, то хотя бы иногда видеть ее.