Заказ
Шрифт:
– Ну? – не вытерпел он. – Рожай поскорее!
– По ходу дела добрался до ихнего жокея, Анисимова… и вдруг вижу – менжуется [41] парень… Ага, думаю! Ну и взял его в оборот. Завёл в конюховку, достаю протокол допроса свидетеля, предупреждаю о даче ложных показаний… короче, поднажал. И вот что натряс: дескать, он вообще-то не очень уверен, этот или не этот, но в самом начале сезона приезжал мужик похожий на ипподром. Водкой его пытался поить, в ресторан приглашал… Анисимов отказался, и тогда тот достаёт две сотенные баксов и говорит: очень, мол, хочу Заказа купить, а Цыбуля, мать его разэтак, не продаёт. Прошлый сезон
41
Боится, трусит (уголовный жаргон).
Антон Григорьевич сделал вид, что не слышал.
– Взял, значит, – и дальше что? В скачках коня тормозил? Это, чтобы ты знал, должностное преступление. На Анисимова твоего дело заводить надо.
– Ой, Антон Григорьевич, там очень всё сложно… Конники эти… Я как попробовал разобраться, так крыша чуть не поехала… – С этим Панама спорить не стал: успел на собственном опыте убедиться. – Если вкратце, то можно ничего криминального не делать, а конь не поскачет. И придерживать не понадобится…
Панама нахмурился:
– Например?
– Пожалуйста. Напоить или накормить перед скачкой – и куда ему с полным-то пузом? И других мулек немерено… Одно скажу я вам, Антон Григорьевич, – тёмное это дело, скачки…
– Ну так что? – добивался Панама. – Анисимов его поил перед заездами?
– Сам – нет. Там и других хватает…
– Но знал, что с конём делают?
– Может, и знал. Попробуй докажи…
– Но инициатива – его?
– Говорит – нет…
– Ну Господь с ним, с Анисимовым твоим, потом с ним разберёмся. Ещё что?
– Был я, Антон Григорьевич, на железнодорожной станции. Никакого коня там в те дни вагоном не отправляли. Всё очень просто. До гениальности… В одни ворота ввели, в другие вывели. Погрузили в коневоз – и адью! И никто эту машину, что характерно, не видел и не слышал. А скорее, просто внимания не обратили. Их там вокруг…
«…78 RUS», – снова вспомнил Панама. Но всё же спросил:
– А охрана? А пропуска?
– На погрузку въездной пропуск не нужен. А на выгрузке… там охрана привыкла, что коней на ипподром часто привозят. И своим ходом со станции, благо недалеко. Они с ипподромовских и не спрашивают…
– Я-а-асненько, – протянул Панаморев. – То есть история у нас, Олежек, наклёвывается прелюбопытнейшая. Всё понятно, что ничего не понятно. А деятель этот, ну, что жокею двести баксов всучил, больше на ипподроме не появлялся?
– Нет, Антон Григорьевич. Ни разу. Я всех опрашивал: и администрацию, и на других отделениях… Никто больше не видел…
Панама ненадолго задумался…
– Ладно… Олежек, а что у нас по убийству? По пенсионеру-тотошнику?
Молодой опер снова зашуршал бумагами, принялся говорить…
Дождь почти прекратился. Тяжёлые капли, нещадно лупившие по спине и бокам, рассеялись мелкой водяной пылью, плававшей в воздухе. Над травянистой низиной, где люди выстроили посёлок, повис туман. Ближе к лесу он становился плотнее, а непосредственно возле домов обретал прозрачность – тепло разгоняло его.
Пока длилась ночь, Паффи всё ближе и ближе подходил к человеческому жилью… Утро застало его возле небольшого, аккуратно сложенного стожка в двадцати шагах от одного из домов на окраине. Дождь промочил старого коня до костей, сделав его из гнедого караковым. Вода стекала по морде, капала с ресниц. Грива и хвост слиплись. Лишь кое-где в пахах и под мышками шерсть оставалась сухой…
Паффи продрог, как никогда в жизни.
Привыкший к тёплой конюшне, он тяжело перенёс сегодняшнюю ночь… По телу волнами пробегала дрожь, и сейчас он, наверное, не шарахнулся бы ни от каких выстрелов. Он стоял неподвижно, низко опустив голову, как это делают под дождём почти все деревенские лошади: если не шевелиться, под вымокшей шерстью сохранялись хоть какие-то остатки тепла…
Со стороны казалось – он спал. Но глаза его были открыты.
Подул утренний ветерок… лёгкий, еле заметный… Он показался Паффи зимним бураном. Холод жалил тысячами ледяных игл… и по-прежнему никто не спешил завести старого коня в уютный денник, накормить, закутать попоной…
Спасаясь от холодного воздуха, Паффи медленно обошёл стожок с другой стороны и плотно прижался к нему. Сено, тронутое дождём, сперва холодило, потом боку стало тепло. Конь опять опустил голову и застыл…
Дверь в доме скрипнула и открылась.
На веранде появился крупный мужчина лет сорока пяти. Он глянул на небо и рассердился:
– Гляди ты! Такой чудный вечер, а с утра… Вот уж запогодило, так запогодило… Хляби небесные… – И двинулся к сарайчику, в котором ночевала корова.
Оттуда с подойником в руках появилась жена:
– Коля, ты её поближе к кустам привяжи. Там не кошено, травка получше… И мне с подойником недалеко…
– Угу, – согласился мужчина. Топать Бог знает куда по мокрой траве ему и самому не хотелось. – Слышь, Галь? Как запогодило-то, а?.. Хорошо хоть, вчера с сеном управились… Ты как чуяла!
– Ну вот. А ты всё – в выходные да в выходные. Баб слушать надо! Сиди теперь в доме, чай пей да на стожок свой любуйся. И дело сделано, и сердцу спокойно…
И оба как по команде поглядели на творение рук своих – небольшой, аккуратно смётанный стожок, высившийся почти сразу за заборчиком огорода…
– А это ещё что за..? Вот чёрт! – ругнулся мужчина. – Галь, смотри, конь сено наше жрёт!.. А ну, пошёл!!!
И, как был, без сапог, просто в сандалиях на босу ногу, побежал, размахивая руками, по густой, пропитанной дождём траве к изгороди. Брюки тотчас же промокли до самых колен.
Конь приподнял голову и безнадёжно посмотрел на мужчину. Кажется, его опять прогоняли…
– Пошёл!!! Кому говорят!..
Мужчина запоздало остановился, посмотрел на липнущие к ногам брюки и сокрушённо хлопнул себя ладонями по коленям:
– Ну вот, только треники снял!.. Галя!.. Мне в контору сейчас, а я вона покуда промок…
Мужчина стоял посреди огорода: возвращаться домой – мокро; до нахальной чужой лошади у коровкиного стожка – не добежал… а сверху, как назло, опять начинал моросить дождик…