Заклятие (сборник)

Почему я не в силах отвести глаз от неверного столба тумана? Не ведаю. Весь день мой дух пребывал в беспокойстве, и вечер не принес облегчения. Я охотно сосредоточилась бы на чем-то ином, но увы. Разрозненные обрывки давних воспоминаний о том, чего не вернуть, скользят перед мысленным взором, словно этот туман. А когда воспоминания отлетают от меня, остается странная, навязчивая фантазия. Глупо, но я не в силах отринуть ее – будто бы до полуночи мне предстоит некая мрачная миссия. Я не помню, в чем она состоит, но временами нервическое беспокойство заставляет меня в ужасе вскакивать с места.

В полдень я едва не поймала ускользающее видение. В картинной галерее мой взор привлек портрет Александра. Он ожил, как часто бывает, когда я одна и погружена в раздумья, на глазах обретая плоть и кровь. Его взгляд поразил меня! Печальный, тревожный и повелительный, он взывал ко мне, а я трепетала, потрясенная невероятным сходством. И на меня нахлынули воспоминания! Я что-то обещала ему, давным-давно. Я силилась вспомнить, что именно, но тщетно. Снова и снова всматривалась я в портрет, но изображение вновь стало слабым подобием того, которого я знала и любила, а воспоминания померкли. Но чу, я слышу шаги!

Входит Альфа.

Альфа. Зенобия, вы одна? Что вы здесь делаете? Тут холодно, темно, и до полуночи осталось полчаса.

Зен. Милорд, могу задать вам тот же вопрос.

Альфа. У меня есть причина прийти сюда одному в неурочный час. Как уныло свистит ветер, Зенобия!

Зен. И какова же причина, Альфа?

Альфа. Перенеситесь мысленно на двадцать один год назад, графиня. Вспомните такую же ночь, как сегодня. Вспомните, что обещали тому, кто мертв и погребен и ныне, вероятно, стал прахом.

Зен. Ах, вы пришли, чтобы разрешить загадку! Знайте же, с самого утра я думаю о том обещании, но не помню, что обещала!

Альфа. Так слушайте. Проглядывая сегодня бумаги, забытые в запертом секретере, я обнаружил записку: «Сентября 30-го дня, лета Господня 1834-го, вечер в Элрингтон-Хаусе. Зенобия, Перси и я обсуждали смерть и ее последствия. Мы (я и Зенобия) пообещали, что, если Нортенгерленд умрет раньше нас, мы посетим его склеп и откроем крышку гроба, в котором он пролежал двадцать лет, подверженный тлену». Что скажете, графиня?

Зен. Тайна раскрыта, она навеки сковала льдом мое сердце. Ныне я охотно отвела бы взор от столь отвратительного зрелища – я сказала, отвратительного? Да, так и есть, но в то же время возвышенного, не так ли, Альфа?

Альфа. Зенобия, мне ведомы ваши мысли – вы трепещете и страшитесь. То деяние, что нам предстоит, и впрямь рождает ужас, но не пугайтесь, я буду рядом. Мы исполним то, что обещали.

Зен. Так тому и быть, ибо ныне мало что способно смутить мой дух. Я снова увижу Перси, но никогда более уст моих не озарит улыбка.

Альфа. Решено! Вы императрица среди женщин, Зенобия. Природа ошиблась, поместив душу мужчины в женское обличье. Вот вам моя рука – и за мной!

(Уходят.)

Здесь драматический фрагмент обрывается, и повествование продолжается в форме лирической поэмы.

Алтарь, часовню, неф пройди [66] ,Его гробница впереди:Его гробница! О! едваЯ эти вымолвил слова!Нет, не для Перси пышный свод,Парадных лестниц разворот;Ряды колонн он променялНа этот сумрачный подвал,Чертог, сиявший в свете дня,На темный склеп, где нет огня.Под сводами твоих палатНи шаг, ни голос не звучат.Забытые, они пусты,Безгласны и мертвы, как ты.Но дальше; вот и тесный вход.Здесь прах покоится во сне.Вокруг полуночных тенейКружится хоровод.Но, леди, что вас так страшит?Я слышу сердца частый стук,Я вижу, самый легкий звукВам душу леденит.Зачем же так дрожите вы?Навеки мертвые мертвы.С тех пор как заглянул сюдаЖивой, событий чередаПрошла, прошли года.Помедлим здесь; глухая тишь,Туман холодный разве лишьСгустится, и о камни плитКапелью редкой прозвенит,Или иной невнятный звукРазбудит отзвуки вокруг,Растает и замрет.Порой другие в свой черед:Ночного ветра резкий зов,Удары башенных часовПроникнут в эту глубину,Едва нарушив тишину,В которой молча, без дыханьяЛежат умершие созданья!О Перси! Сей приют ужельДеяний горделивых цель?Ты брел, срываясь и скользя –Куда же привела стезя?Великий муж! Ты жертва тленья.Меж тем небесных сфер вращеньеПривычно отмеряет деньИ ночь, сменяя свет и тень.Недвижим ты в своем гробу,Пока империи судьбуВершат под рев военных труб,В ответ которым с тысяч губИз всех концов, со всех сторонДоносится то вой, то стон.Там плачут, любят, там скорбятО множестве своих утрат.Порой сей шторм бушует там,Где высится старинный храм,В котором меж старинных плитТвой, Перси, хладный прах лежит,Где, с домом распростясь своим,Усталый странник-пилигрим,Склонясь, почтит твой вечный дом,Прильнув губами и челом.Порою, откатясь назад,Грома усталые молчат.Но вот стране грозит страна,Вновь пробуждается Война,И моря бурные валыПоют чудовищу хвалы,Твоей стихии грозный ревСмешав с раскатами громов.Потоки рек до глубиныБурлят, к морям устремлены,Но ты не пробужден!В полях на мертвеце мертвец,Холмы окрасились в багрец,В крови их вечер застает,Такими видит их восход.Робким, бледным лучом луныКровавые росы озарены.Ночь не приносит сон и покойНа горы и долы, на брег морской.В полях резни завывают псицы,Гремят барабаны, скрипят колесницы –Твой бестревожен сон!Твой голос не смирит сенат,Твои враги не задрожат,Арфа разбита, голос угасВ стенах, где он гремел не раз.Призывы, издевки, залпы угроз –Забвенья поток безвозвратно унес.Неслышно, бесследно года протекли,Один за другим исчезая вдали.Свершенья, и славу, и злые делаИстория в вечную книгу внесла.Святилищем стал твой последний приют,В тебе и злодея и гения чтут.Из некогда непроницаемых тучСочится теперь восхищения луч.Не все беспощадное время умчало,Величие ярче из тьмы воссияло.О Перси! Могу ли я дерзнутьВ лицо, что скрыто сейчас, взглянуть?Дерзну ли после стольких днейКрышку поднять и узреть, что под ней?Открою ли ужасный вид,Что ныне ревниво саваном скрыт?Увижу ль тебя, как в твой смертный час,Когда солнца последний луч угас,И я над подушкой твоей в смятеньеТени смертной следил приближеньеИ знал без единого слова и взгляда,Что бытия угасает лампада,Что вот и кувшин у ключа разбился,Что ворот колодезный остановился,Что золотую повязку порвалиИ драгоценный сосуд растоптали.В таком покое, в такой тишинеТы отходил, что думалось мне,Хоть я едва удерживал дрожь,Что ты наконец теперь отдохнешь.Но мысль сменилась мыслью иной:Что плоть, остывая, лежит предо мной;Что пламенный дух отлетел, как дым,Оставив величия храм пустым;Источник жизни иссяк наконец,Великий Язычник ныне мертвец!Хранящая образ его в груди,Леди, к супругу теперь подойди:Пока не угаснет в лампаде пламя,Лик Перси вновь предстанет пред нами!

66

Здесь и далее стихи в переводе Н. Герн.

(Поднимает крышку гроба, занавес падает.)

Наконец-то герцогиня Заморна исполнила свое предназначение! В истинном, бравурном ангрийском духе. Ее подданные ликуют – и готовы носить королеву на руках. Ангрийцам по душе все необыкновенное, ангрийское – значит особенное. И все, что происходит в Ангрии, должно нести на себе отпечаток величия, тем паче когда дело касается короля. Что ж, им не на что роптать, они получили то, чего хотели, и с лихвой.

Пятого октября 1834 года около полудня я сидел в парадной гостиной дворца «Джулия» (новой резиденции генерала Торнтона в Андрианополе, любезно названной в честь леди Сидни) и смотрел, как жгучие солнечные лучи играют на поверхности стремительного Калабара и беломраморных строений на его берегах, а суетливые суда встают на якорь или, напротив, распускают паруса, пускаясь в плавание по его неспокойным водам.

Внезапно окно рядом со мной содрогнулось от громового раската, о происхождении которого я мог только гадать. Спустя мгновение звук повторился вновь, но теперь я узнал в нем дружный звон колоколов. Звонили в соборе Святой Троицы, в церквях Святого Авдиила, Святого Иоанна, Святого Киприана и церкви Апокалипсиса. Двенадцать ударов – и вот стройный перезвон распался на множество отдельных созвучий, и они мощно взмыли в безоблачное небо, наполнив воздух такими нежными и сладостными переливами, что я воскликнул: «Ура!» – и устремился вон из дворца. Горожане уже заполнили улицы. Уму непостижимо, как им удалось собраться так скоро! Все говорили громко, перебивая друг друга, работали локтями, торя путь в толпе с таким воодушевлением, словно от этого зависела их жизнь. Все разговоры сводились к одному: «сын или дочь, дочь или сын» – главной темой, что управляла хаосом звуков вокруг.

– Что-то случилось? – спросил я у приземистого толстяка, оказавшегося моим соседом.

– Случилось! – воскликнул тот. – Наша славная королева – храни ее Господь! – исполнила долг перед мужем, королем и страной, произведя на свет дитя! Сына или дочку, нам неведомо, но двое гвардейцев только что проскакали по Парламент-стрит к батареям. Десять выстрелов, если родился сын, пять – если дочь. Да нет, какая дочь, сын, конечно же, сын! – И с этим характерным заявлением ангриец круто повернулся.

Батареи на восточном берегу Калабара хорошо просматривались от дворца. Туда были обращены все взоры. И вскоре ощетинившийся пушками берег извергнул вспышку, дым и грохот, приветствуя царственное дитя. Второй, третий, четвертый, пятый. Город затаил дыхание. Когда шестой выстрел прогремел над речной волной, радостная весть прокатилась от дворца «Джулия» по Парламент-стрит, Парламент-стрит нес ее Адриановой дороге, Адрианова дорога сообщала Дворцовой площади, Дворцовая площадь неистовствовала, передавая новость причалам, набережной и Нортенгерленд-террас. Весь Адрианополь взорвался в приступе ликования. Десять условленных выстрелов произвела батарея восточного берега, а спустя шесть или семь минут, к всеобщему изумлению, ей ответила батарея западного. Над городом снова гремели выстрелы, ровно десять.

В это мгновение в толпу влетел всадник, в котором я узнал генерала Торнтона. Его лицо светилось восторгом.

– Браво, ангрийцы! – вскричал генерал, размахивая шляпой. – Долой шапки и парики, ребята! Я только что из дворца. Вот так новость я вам принес! Близнецы, ребята, близнецы! Крепкие, здоровые карапузы, только для вас!

При сем известии ангрийцы пришли в совершеннейшее неистовство. Я выбрался из орущей и вопящей толпы, затмившей солнечный свет шапками и чепцами. Однако, посетив дворец, я не нашел места покоя для ног своих [67] . За исключением левого крыла, где оправлялась от родов герцогиня и куда были допущены лишь самые доверенные слуги, дворец бурлил: курьеры вбегали и выбегали, во все концы страны рассылались предписания о праздновании знаменательного события и открытии всех гостиниц, таверн и пивных за счет его величества.

67

Быт., 8:9.