Закодированный

…

Анатолий Иванович, проходя, спросил: «Что это вы руками размахиваете?» Значит, перестарался. Утихомириться.

…

Который уже раз сосед справа Войлов, подозревающий себя, что он иностранный шпион по фамилии Вайль, на эту фамилию он откликается, досуг свой посвящает ведению протокола допроса, допросы у него с мордобитием – хлещет сам себя по щекам, но не громко и не больно, иначе прибегут успокаивать, а это хуже самого допроса, потом читает приговор и расстреливает себя: сперва встает у стенки, раскинув руки, произносит прощальную речь, потом отбегает, кричит «пиф-паф», бежит опять к стенке и падает, последние его слова всегда: «Похороните же вы меня в чистом поле!» – так вот, этот Войлов в который уже раз при сигнале на обед схватил мою кружку, своего у него ничего нет, поскольку он сам себя шмонает и все, кажущееся ему лишним, выбрасывает, зная об этом, на кухне для него держат специально стакан для чая, ложку, но он забывает, так вот, он схватил мою кружку и побежал. Я бросился за ним, поставил ему подножку и хотел уже поколотить хорошенько, но остановился. Вайль-Войлов стремительно поднялся и, уворачиваясь от пуль вражеских агентов, короткими перебежками двинулся к кухне, по пути что-то бормоча себе под мышку, где у него портативная радиостанция. А я не пошел на обед, я призадумался. Отчего во мне поднялось при виде Войлова, схватившего кружку, что-то мутное, жуткое, я ведь готов был его убить от досады. Кто поставил ему подножку, кто замахнулся кулаком: я или старуха? А кто остановил в воздухе кулак? Рассудим: если замахнулся кулаком – я, то остановила кулак – старуха. А если замахнулась кулаком – старуха, то остановил – я. Потому что не может же один и тот же человек и замахиваться своим кулаком, и останавливать свой кулак?

…

Опять думал о мужчинах и женщинах. И о красоте. На эти размышления меня натолкнули слова некоего Мякишинцева, сказавшего о Калерии Андреевне, заглянувшей в палату: «Все-таки красивая женщина!» Поэтому я и стал думать о красоте. Вот лицо. Ведь это загадка, как из разных компонентов слагается его симпатичность или, наоборот, неприятность. Положим, есть какие-то объективные вещи: слишком большой нос, слишком тонкие губы, слишком маленькие глаза. Но бывает, что и при большом носе, и при тонких губах, и при маленьких глазах – ничего себе, а бывает все правильно, аккуратно, расположено симметрично, а красоты – нет. И почему большие глаза – красиво? Кто нам это внушил? Я понял: нет, не ты делаешь выбор, не ты называешь красивое красивым, ты лишь подчиняешься канону. Я читал о мужчинах некоего современного, но полудикого племени, считающих красавицами женщин с большими животами, грудью, висящей до пупа, с маленькими и очень раскосыми глазами и вдобавок с максимальной кривизной ног, потому что чем кривее ноги, тем удобнее женщине взбираться на пальму, чтоб достать для любимого спелый плод.

…

После долгих устных раздумий делаю письменный вывод: люди ошибаются, красивые женщины на самом деле некрасивы, а некрасивые – красивы. Сделав это открытие, я подошел к Любочке и попытался объяснить ей, что она вовсе не так некрасива, как думают другие и как думает, вероятно, она сама. Вы, Любочка, если подумать, красавица, сказал я. Эффект неожиданный. Она взвизгнула, заплакала, убежала. Опять санитар Володя. Опять хамски не отвечает на мое: «Как идут дела?» – и крутит руки.

…

Я еще раз попытался объясниться с Любочкой. Избегает меня.

…

Я влюблен, это однозначно. Я сочиняю стихи.

Твоей шершавость бледной кожи –как песок на холодном морском рассвете.На стрелы Амура похожиресницы прямые редкие эти.Длинно ущелье улыбки твоей,желтизна зубов – как слоновая кость.Глубока долина груди твоей,где грусть – частый гость.

Надо бы, конечно, что-то в мужском роде, но я не подобрал такого слова, все слова, обозначающие смутное настроение, женского рода: тоска, меланхолия, хандра, печаль, маета. Уныние же среднего. Сплин – мужского, но иностранное слово, а я патриот.

Зная, что она не позволит мне прочесть стихотворение вслух, хотя я и репетировал, закрывшись в туалете, я переписал стихи на отдельный листок, нарисовал крокодила как символ любви, да, крокодила, а не голубя какого-нибудь, потому что крокодилы, я читал, любят долго и основательно, а от голубей никакой пользы, кроме инфекции, сложил вчетверо и, улучив момент, сунул ей в карман халата, она лишь вскрикнула и отшатнулась от неожиданности. Закрывшись в туалете, я услышал через некоторое время ее визг и плач, а потом крики: «Не могу больше, убью дурака, уволюсь!» Я огорчился.

Я успокоился. Больше того, я счастлив. Я понял, что она меня любит. В самом деле: размышляя, я набрел на идею, что ее визг и плач есть проявления любовных чувств – как у иной счастливый смех. Ее проклятия – объяснения в любви, но этого никто не понял, кроме меня. Ведь это совершенно случайно образовалось так, что люди договорились или привыкли, что смех – выражение радости, а плач – выражение печали. Даже и физиологически все наоборот, смех сотрясает организм, это может вызвать нежелательные последствия – например, язык даже можно прикусить. А плач слезами омывает глаза и улучшает зрение, одновременно организм освобождается от вредной жидкости, потеть тоже полезно, сам читал об этом. Значит, она, как и я, принадлежит к избранным, понимающим, что плач есть смех, а ругань – объяснение в чувствах. Я обеспокоился тем, что она теперь может подумать, что ее чувство ко мне безответно.

…

Не решаясь приблизиться к Любочке, я объяснился в любви, но косвенно, не произнося этих слов, я кричал ей: «Дура стоеросовая! Пришмандовка ясноглазая! Чудовище длинноногое! Сволочь нежнощекая!» Я рассчитывал, что нелестные эпитеты в адрес ее внешности усугубят силу произносимых наоборотных слов любви. Любочка была озадачена, не визжала, не плакала, но Володю на всякий случай позвала. Я встретил его холодно, не спросил о делах, сказал уничижительно: «Добрейший из людей! Я ценю твое благородство!» Это означало: «Скотиннейший из двуногих! Я презираю твою хамскость!» Он как-то сперва замешкался, но, человек рутины, запрограммированный, тупой, все же стал крутить мне руки, повел в палату с вечной своей присказкой: «Будешь хулиганить?» – не понимая, что хулиганят люди тогда, когда смирно лежат в своих кроватях, крики же, беганье и наскакивание – показатели благопристойности души.

…

Я совсем потерял голову. Я не ем, не сплю, думаю о Любочке. Издали посылаю ей ненавидящие взгляды. Она отвечает тем же, я счастлив. Но – не приближается ко мне.

…

Я понял, понял! Ведь это только у идиотов приближение, сближение, сплотнение и взаимопроникновение – вещественный смысл любви. Она же, моя Любочка, мудрая душой, знает, что настоящая любовь в отдалении, настоящие слова при встрече должны быть: «О, как я хочу с тобой расстаться, любимый мой!» Теперь, едва завидев ее, я опрометью бросаюсь куда попало, лишь бы она не успела меня заметить. Когда она входит в палату – конечно, по служебному делу, иначе не вошла бы, чтобы я не подумал, что она меня не любит, – я тут же прячусь с головой под одеяло, выставляя для укола только необходимую часть тела. Боюсь только, что именно это может быть истолковано, наоборот, как проявление моей любви.

…

Я задыхаюсь от любви, мне необходимо как можно скорее расстаться с Любочкой, чтобы не видеть ее никогда, только в этом случае я на всю жизнь сохраню любовь.

…

Едва я сделал эту запись, Любочка встретила меня в коридоре, я хотел убежать от нее, но она крепко ухватила меня костлявой свой ручкой и мерзко (божественно!) замурлыкала скрипливым чудным голосом: «Чего это мы всё прячемся-то? Чего мы всё стесняемся-то?» – от нее пахло чем-то спиртным, после обеда весь персонал был странен по случаю кануна бывшего праздника бывшей Великой бывшей Октябрьской бывшей Социалистической бывшей революции. «А может, – продолжила Любочка, – ты мне нравишься?» (Кстати, поняв, что наша любовь замечательно-наоборотна – то есть в понимании других, а на самом деле истинна, – я стал следить за собой, чтобы нравиться Любочке – бросил бриться и чистить зубы, а потом и умываться, но потом, когда понял, что любовь в расставании и отчуждении, начал опять и бриться, и чистить зубы, не говоря уж об умывании – и, несомненно, теперь ничего, кроме отвращения, вызвать не мог.) Я похолодел: Любочка этими словами – «ты мне нравишься» – явно давала мне понять, что не любит меня. «И вы мне теперь нравитесь», – тихо сказал я. Тихо, но твердо, чтобы она поняла, что и я ее разлюбил, хотя я ее не разлюбил, но… «А я думала, ты издеваешься, – сказала Любочка. – А ты ведь был симпатичным мужиком!» – добавила она, откидывая голову с паскудным изяществом и рассматривая меня. У меня ноги подкосились от этого оскорбления. «Ну-ка пойдем!» – сказала Любочка. И повела меня в ванную комнату. Ничего не думая, не чувствуя, я двинулся следом. Она закрыла дверь и стала раздеваться, говоря: «Вот тебе шершавая кожа! Вот тебе впалая грудь! Вот тебе и колени мосластые! Нравится?» Конечно же, я был ослеплен, но я боялся разрушить любовь и воскликнул, хотя знал, что смертельно ее обижу: «Ты великолепна!» «Неужели?» – гнусно замурлыкала Любочка и обняла меня. И я понял! Я понял, что она этим самым хочет прекратить нашу любовь, она устала от этого чувства, она не выдержала и хочет все разрушить. Что ж… Чего хочет женщина, того хочет бог, я не смел ей противиться. В истоме возникшей на руинах любви ненависти она выкрикивала убийственные слова, казалось, каждый сантиметр ее тела жаждал опохабиться и оскверниться в купели ненависти, она содрогалась в конвульсиях омерзения и шептала непонятное:

«Не верю! Не верю!»

Любочка преследует меня своей ненавистью. Наверное, это мой крест, моя плата за ушедшую любовь. Каждый вечер она уводит меня в ванную или ординаторскую, где бросает на пол казенное одеяло и начинает яростно издеваться надо мной, я покорно позволяю ей это делать и даже усугубляю своими действиями, через час она начинает даже поскуливать от ненависти, а потом сует в рот простыню и грызет ее от злости зубами…

…

Нас обнаружили.

…

Любочка исчезла.

…

Я опять люблю ее.

…

Кто-то, наверное, она, передал мне большой пакет мандаринов. Я был убежден, что они отравленные, и стал есть, чтобы умереть. Оказалось – нет. Значит, она разлюбила меня окончательно. Что ж… Сик транзит…

…

Пока была любовь, я забыл о всех своих сомнениях. А теперь вот опять приходится все вспоминать заново: с какой ноги вставать, как с кем здороваться, как отличить мужчину от женщины. Но так ли это важно, вот вопрос.

…

Что вообще важно?